Капитан четырех морей борис заболотских

Капитан четырех морей

Описание книги

Долгое время на царском штандарте, поднимавшемся на корабле, когда на его палубу ступало первое лицо государства, были изображены карты трех морей: Белого, Каспийского, Азовского. При Петре Первом к ним присоединилась еще одна, четвертая карта — Балтийского моря. Эта перемена в штандарте стала возможной лишь благодаря победе российского оружия в Северной войне, длившейся 21 год. Распахнуть «окно в Европу» Петру способствовала армия и молодой российский флот. Победив шведов при Гангуте (1714 год).

Долгое время на царском штандарте, поднимавшемся на корабле, когда на его палубу ступало первое лицо государства, были изображены карты трех морей: Белого, Каспийского, Азовского. При Петре Первом к ним присоединилась еще одна, четвертая карта — Балтийского моря. Эта перемена в штандарте стала возможной лишь благодаря победе российского оружия в Северной войне, длившейся 21 год. Распахнуть «окно в Европу» Петру способствовала армия и молодой российский флот. Победив шведов при Гангуте (1714 год), в сражении у острова Эзель (1719 год), в Гренгамской баталии (1720 год), русские моряки показали всему миру, что на востоке континента народилась новая великая морская держава. Балтийский флот ко дню смерти Петра Первого насчитывал несколько десятков мощных линейных кораблей, имевших на борту от 70 до 120 орудий, множество фрегатов и других более мелких боевых судов и транспортов. По своей численности он уступал только английскому флоту.
Титанические усилия всего народа позволили Петру Первому стать «капитаном четырех морей». В создании флота ему способствовали многие тысячи людей. Ближайшими его сподвижниками в морских делах были братья Сенявины: Наум, Иван и Ульян. Наум Акимович Сенявин дослужился до чина вице-адмирала, Иван Акимович стал контр-адмиралом, Ульян Акимович отличился при возведении Петропавловской крепости, восстановлении Шлиссельбурга, строительстве Петербурга.
Роман «Капитан четырех морей» — это начальная страница истории Балтийского флота. Книга «Капитан четырех морей» автора Борис Заболотских оценена посетителями КнигоГид, и её читательский рейтинг составил 8.00 из 10.
Для бесплатного просмотра предоставляются: аннотация, публикация, отзывы, а также файлы для скачивания.

Источник

Борис Заболотских, Капитан четырёх морей, 3 часть

Часть третья. На суше и на море

Глава первая. Путешествующий дворянин
Июньские ночи на Балтике коротки: только-только солнце скрылось за горизонтом, как тут же за кромкой появляется край огненного диска.
Шнявы «Лизет» и «Мункер» под командой Ивана Сенявина и Ермолая Скворцова находились в крейсерстве неподалёку от Котлина, когда из туманной мглы, нависшей над водой, возникли очертания крупного трёхмачтового судна под всеми парусами. Никто не сомневался: «швед» под покровом тумана пытается прорваться на рейд, где стоит эскадра, чтобы учинить диверсию. Вступать в единоборство с неприятельским кораблём было чистейшим безумием: на «Лизет» — восемнадцать мелких орудий, на «Мункере» того меньше — четырнадцать. И всё же шнявы отважно бросились наперерез вражескому фрегату в надежде, что отзвук артиллерийской канонады достигнет Котлина и поднимет на эскадре тревогу.
В ответ на частую пальбу со шняв шведский фрегат окутался густыми клубами порохового дыма. Не сбавляя хода, он грозно надвинулся на мелкие судёнышки. Шнявы, как дворовые собачонки перед псом-великаном, бросились в разные стороны. Вдогонку ворогу они успели произвести залп — и тут же неприятельский корабль стала заволакивать белесая дымка. Через мгновение вдали вырисовывался только смутный контур.
Дальнейшие действия отчаянного «шведа» вызвали удивление не только командиров шняв, не прекративших преследования вражеского судна, но и капитанов кораблей, спешно изготавливавшихся к бою на Котлинском рейде. Фрегат промчался мимо них, выказывая явное намерение идти в Петербург.
Ситуация, впрочем, скоро прояснилась. Фрегат, наделавший столько переполоху на Котлине июньским утром тысяча семьсот одиннадцатого года, был вовсе не шведским, а русским. Его построили в Саардаме по заказу Меншикова. Перегнать судно взялся голландский капитан Клинкерт. Однако он подрядился довести его только до Ревеля: ни для кого не являлось секретом, что вход в Финский залив зорко охраняется шведскими дозорными кораблями, которые перехватывают все суда, идущие в Петербург.
В Ревеле осторожного Клинкерта сменил Госселер, уже несколько лет плававший на русских кораблях. Он пользовался репутацией отчаянного смелого моряка. Но Госселер никогда по-пустому не рисковал. Поэтому в дополнение к имеющейся команде он взял на борт ещё сто солдат, чтобы было кому управляться с орудиями при неизбежной встрече со шведскими крейсерами.
И действительно, остаться незамеченным не удалось. Возле Гогланда, возвышенного острова при входе в Финский залив, к фрегату устремились два судна. Госселер, естественно, предположил, что это шведские дозорные корабли и, зная ходовые качества фрегата, распорядился прибавить парусов. «Шведы» сразу же отстали.
Лишь потом выяснилось, что шнявы, возникшие как призраки из тумана, принятые за вражеские суда, русские.
Приход купленного в Голландии фрегата чрезвычайно обрадовал Петра. Он тщательно обследовал судно. По своим размерам — сто семь футов в длину и тридцать один в ширину — оно приближалось к линейным кораблям третьего класса. Правда, имело на вооружении всего тридцать два орудия, поставленных на открытой палубе. Словом, по своим параметрам судно более всего соответствовало фрегату.
«Голландец» появился двадцать седьмого июня — в день Полтавской победы, а по церковному календарю — в день Самсона. Посему фрегат назвали «Самсоном».
К тому времени Балтийский флот имел в своём составе всего лишь два пятидесятипушечных корабля: «Выборг», «Рига» и два фрегата: «Думкрат» и «Штандарт». В списке значилось ещё несколько фрегатов, но их опасались выводить в море из-за гнилости корпусов.
С приходом «Самсона» флот существенно усиливался.
Не менее важной представляется и подспудная сторона события. «Самсон» навёл Петра на спасительную мысль.
За восемь лет, с тысяча семьсот третьего года по тысяча семьсот одиннадцатый год, на северных верфях, включая Архангельскую, для Балтийского флота было спущено на воду в общей сложности двадцать крупных военных судов: три линейных корабля и семнадцать фрегатов. Построенные в страшной спешке, зачастую из сырого леса, они оказались плохи. В скором времени их обратили в брандеры. Только «Штандарт» — первый фрегат Балтийского флота — избегнул этой участи. Его решили тимберировать, то есть перебрать заново.
В летние дни тысяча семьсот одиннадцатого года на Адмиралтейской верфи в Петербурге царила необычайная суета. Завершилось строительство пятидесятичетырёхпушечной «Полтавы». Был заложен и ещё более мощный шестидесятипушечный корабль «Святая Екатерина», а также фрегат «Принцесса» о тридцати двух пушках.
Следует признать, что прилагаемые усилия явно не соответствовали реалиям. Ведь шведский флот продолжал превосходить российский во много раз.
В Петербурге отлично понимали, что предстоящая борьба за Балтику потребует создания мощных морских сил, не только не уступающих противнику, а даже превосходящих его, поскольку в столкновении флотов очень много значит «сплаванность» команд.
Быстрота, с какой был построен в Голландии фрегат «Самсон» — всего за два с половиной месяца, — показала, каким путём можно добиться военного преимущества над шведами на Балтике.
Для организации закупки кораблей рассудили послать в Европу особо доверенное лицо, к тому же хорошо разбирающееся в корабельном деле. В конечном итоге выбор пал на Фёдора Степановича Салтыкова, который значился среди первых навигаторов, изучал в течение нескольких лет «корабельную архитектуру» в Голландии и Англии, сам построил немало судов, в том числе фрегат «Дефам» на Олонецкой верфи.
Салтыкову предписывалось сначала ехать в Копенгаген, здесь явиться к русскому посланнику при Датском дворе Долгорукову, чтобы при его содействии выяснить, где в Европе — в Дании или в других местах — продаются корабли. Ежели продаются, то надлежало разузнать о способах покупки, потом отправиться туда, где находятся эти корабли, осмотреть их, прицениться. Окончательную сделку Салтыков не имел права заключить, на это требовалось особое разрешение Петербурга. И ещё одно немаловажное обстоятельство: во всё время пребывания за границей Салтыкову предписывалось во имя соблюдения государственной тайны выдавать себя за путешествующего дворянина.
В Копенгагене Салтыков появился в июле тысяча семьсот одиннадцатого года. В наёмной карете подкатил к трёхэтажному зданию, стиснутому такими же пристройками под островерхими черепичными крышами, где жил русский посланник при Датском дворе.
Василий Лукич Долгоруков встретил его жалобами на команды двух русских фрегатов: «Святого Петра» и «Святого Ильи», пришедших в конце тысяча семьсот десятого года из Архангельска.
— Нужно было мне их тут же отправить в Петербург, — сетовал он, — а я не решился: время зимнее — море штормовое. А главное, забоялся, что шведы могут перехватить. Вместо этого — отправил их в крейсерство в Каттегат.
Кому из моряков не знаком Каттегат? В этом обширном проливе, отделяющем Данию от Швеции, а по сути дела, настоящем внутреннем море, враждующие стороны устроили охоту за судами противника. Каперство расцвело махровым цветом. Шведы захватывали датские суда, датчане — шведские.
— Ну и что же? — заволновался Салтыков. — Погибли они, что ли?
— Нет. Наоборот. Уже в свой первый выход фрегат «Святой Пётр» взял шведский галиот, гружённый солью.
— Так это же здорово! — возликовал Салтыков. По существовавшему международному праву, захваченное судно вместе с грузом становилось собственностью государства, выдавшего свидетельство капитану-каперу.
— Здорово, да не совсем, — откликнулся мрачно Долгоруков. — К сожалению, наши больше «отличаются» на суше. Солдаты этих судов непрестанно пьяны, валяются по улицам, бранятся, дерутся. Пропились до того, что ходят чуть ли не нагие. Матросы ведут себя, правда, получше. Редко кто из них доходит до положения риз. Но от этого всё равно не легче. Ведь на каждом фрегате по двести человек — и за каждым нужен глаз да глаз. А я один, как былинка в поле!
Посочувствовав посланнику, измученному объяснениями с местными властями из-за дурного поведения соплеменников, Салтыков поспешил свернуть разговор на интересующую его тему — о покупных кораблях.
— В продаже сейчас много судов, — отвечал Долгоруков. — Бушующая вот уже целое десятилетие война за испанское наследство захватила не только сушу, но и море. На огромных пространствах Атлантического океана, Северного и Медитерранского морей ведутся жестокие баталии между флотами Англии, Франции и Голландии. В военные действия включились и гражданские лица. На свои средства они вооружают суда для действия на торговых коммуникациях противника. Каперы захватывают не только торговые, но и военные корабли. И те, и другие идут с молотка за бесценок.
Показывая большую осведомлённость в морских делах, продолжал:
— Помимо старых кораблей, уже побывавших в море, продают и новые. В Голландии так набили руку, что постройка фрегата занимает всего несколько недель!
Салтыков возрадовался: его миссия оказывалась намного проще нежели он предполагал.
— Велики ли боевые корабли, что продаются?
— Орудий на тридцать-сорок. Для борьбы с торговыми судами много пушек не требуется.
У Салтыкова вырвался глубокий вздох разочарования: ему крепко-накрепко наказывали покупать елико возможно крупные корабли, длиной никак не менее ста пятидесяти футов и чтобы могли нести до семидесяти орудий.
— Таких кораблей в продаже не бывает, — твёрдо заявил Долгоруков. — Но, коли надобно, наведу справки.
В последующие дни посланник, имевший в Копенгагене обширные знакомства, пребывал в разъездах. Принесённые им известия оказались малоутешительными.
— Большие корабли на торгах появляются, но чрезвычайно редко. Военные действия на море сейчас в самом разгаре, поэтому и союзники, и Франция такими судами дорожат.
Заметив, как помрачнел собеседник, ободряюще продолжал.
— Раньше времени не следует вешать голову. Я кое-что придумал.
Из-за обшлага рукава Долгоруков достал гербовую бумагу. Вручая её Салтыкову, пояснил:
— Это — «открытый лист» от датского правительства, предписывающий местным властям оказывать тебе «конечное вспоможение».
С полученным документом Салтыков, по совету Долгорукова, прежде всего отправился на остров Амагер, расположенный неподалёку от Копенгагена, где находились главные верфи.
Работа на них велась, но вяло: новые крупные корабли из-за нехватки средств и леса почти не строились. В основном починялись лишь старые. При виде двухдечных и трёхдечных гигантов, способных нести до сотни орудий большого калибра, он невольно испустил завистливый вздох — вот такие бы раздобыть. Не добившись толку в Дании, Салтыков отбыл в Голландию. Поначалу заглянул в Саардам, небольшой городок близ Амстердама, где на одной из многочисленных верфей по заказу Меншикова строился второй фрегат — «Святой Яков», так же, как и «Самсон», о тридцати двух пушках.
Линст Рогге, хозяин судоверфи, буквально расцвёл, когда услышал о предполагаемом заказе.
— У меня уже есть для вас готовый фрегат отличных пропорций, — заверил он. — Длина сто шестнадцать футов, ширина тридцать пять, осадка пятнадцать. С грузом чуть побольше — восемнадцать футов. Главное его достоинство — лёгкость управления. Для фрегата требуется совсем небольшая команда, человек пятьдесят.
Не показывая своего разочарования, Салтыков поинтересовался артиллерийским вооружением судна. Рогге несколько смутился.
— Двадцать шесть орудий.
— Невелика сила.
— Большее судно вы не купите ни на одной верфи, — решительно запротестовал Рогге. — К тому же за такую цену, как у меня!
После бесплодных совещаний с русским посланником в Голландии Матвеевым, не знавшим, что и присоветовать, дабы стронуть дело с места, Салтыков выслал в Петербург цифирное письмо. Миссия его была секретная — не дай Бог кто проведает! — посему Меншиков снабдил «путешествующего дворянина» особым шифром, ключ к которому имели только он да Пётр, намеревавшийся лично руководить действиями Салтыкова.
В ответ на послание, содержащее просьбу — дать инструкцию: какие корабли покупать (ибо больших нет), о скольких пушках и за какую цену, в октябре тысяча семьсот одиннадцатого года пришло секретное письмо, несколько обидевшее Салтыкова:
«Господин Салтыков!
В Голландию посылается для наших дел князь Куракин, которому тем делом велено управлять. Тебе о всём с ним советоваться и общее старание иметь».
Салтыков понял, что, ежели над ним ставят начальника, то, значит, недовольны его действиями. Проглотив обиду, он стал ждать приезда Куракина.
Борис Иванович Куракин появился в Гааге в первый день ноября. Такая скорая реакция на цифирное письмо показывала, какое большое значение придавали в Петербурге покупке кораблей. Встреча Салтыкова со своим начальником произошла в доме посланника. При беседе присутствовал и Матвеев, которому отныне вменялось в обязанность способствовать успеху важного дела.
Выслушав краткий отчёт, поскольку особых достижений не было, Куракин строго-настрого запретил вести дальнейшие переговоры с Рогге о покупке двадцативосьмипушечного фрегата.
— Мал он. Такие мы и сами можем строить. Нужны большие корабли, не менее сорока восьми пушек. К тому же доброй пропорции и непременно с крупными орудиями. На нижней палубе должны быть восемнадцатифунтовые. Не меньше.
Скрипнула дверь кабинета. Секретарь посланника принёс важную почту. Отослав его взглядом, Матвеев стал поспешно вскрывать письма от своих тайных корреспондентов. Лицо его неожиданно посветлело. Он живо повернулся к Куракину.
— Мне сообщают: в Дюнкерке англичане выставили на продажу два корабля, взятых в сражении с французами на Медитерранском море: один — о восьмидесяти пушках, другой — о шестидесяти!
— На ловца и зверь бежит! — возликовал тот. — Во что бы то ни стало их надо купить!
Обернулся к Салтыкову.
— Завтра же поезжай в Дюнкерк. При покупке — крепко торгуйся. Верёвки и паруса бери только те, что есть. Запасных не надо. Дома они дешевле.
И не в силах скрыть горделивую улыбку: шутка ли, только приехал и дело сразу заладилось — произнёс:
— Дай Бог, чтобы удался почин!
В этой улыбке Матвеев уловил упрёк и в свой адрес: мол, не расстарался своевременно, не обеспечил покупку крайне необходимых судов. Поёживаясь и покашливая, будто от знобящей осенней сырости, проникающей с улицы в дом, посланник напомнил Салтыкову о необходимости соблюдать меры предосторожности, поскольку со стороны может показаться странным, что частное лицо — и вдруг ведёт переговоры о покупке крупных боевых кораблей.
— Есть сведения, — продолжал хмуро, — что шведу известно о заинтересованности России в приобретении судов!
Весь форс разом слетел с Куракина, он откровенно заволновался, стал просить совета, как быть.
— Выход есть, — не сразу отозвался Матвеев. — Чтобы не привлекать к себе ненужного внимания, корабли следует приобретать через посредников. Конечно, это удорожит покупку, но зато поможет сохранить тайну. Купленные корабли пойдут под чужими паспортами и как коммерческие.
Из груди Куракина вырвался вздох облегчения. С лёгким сердцем он подтвердил Салтыкову своё распоряжение: завтра же выехать в Дюнкерк.
— Куда отправлять купленные корабли? — деловито осведомился тот.
Куракин хотел было сказать, — в Петербург, — но осёкся и вопросительно поглядел на посланника. Матвеев понял, что пришло время окончательно сбить с гостя спесь.
— Купленные корабли следует направлять туда, где будет зимовать датский флот.
Поездка в Дюнкерк поначалу складывалась для Салтыкова неудачно. Выставленные на продажу корабли ему не понравились: они были ветхими. Это обнаружилось, когда Салтыков попросил для осмотра кузова отнять несколько обшивных досок. Он уже собирался отбыть в Гаагу, как англичане привели в Дюнкерк ещё один корабль. Он был английской постройки, именовался «Гордон Брук» и очень понравился Салтыкову. Корабль был сравнительно небольшой — о сорока четырёх пушках, но прельщало другое — его крепость и малая осадка, всего одиннадцать с небольшим футов. Это означало, что невский бар для него не помеха.
Не медля ни минуты, Салтыков купил «Гордона Брука». Посредником выступил датский купец Эдингер. Корабль, переименованный в «Эсперанс» («Надежда»), для отвода глаз отправили в Копенгаген.
В своём письме Куракину Салтыков сообщал об удачной покупке. Высоко отзываясь о «Гордоне Бруке», он в то же время посетовал на ветхость двух других кораблей французской постройки. Если бы не это обстоятельство, — продолжал он, — то их непременно следовало бы купить, потому что французские корабли и по ходкости, и по парусности много лучше английских и легко уходят от них.
В ответном письме Куракин, не выказывая удивления по поводу этого сообщения, предписал «путешествующему дворянину» отправиться на Британские острова в поисках продающихся кораблей.

Глава вторая. В Англии
От Дюнкерка до Дувра, ближайшего города на Британских островах, всего несколько десятков миль. Так что морское путешествие Салтыкова оказалось весьма быстротечным. Вроде бы судно только что оторвалось от материка, как впереди уже возник английский берег, с каждой минутой вырисовывавшийся всё яснее. Далее холмы налились зеленью.
— Вошли в устье Темзы, — озабоченно заметил голландец-шкипер.
Впрочем, Салтыков об этом догадался сам по оживлению, царившему вокруг. По водной глади в разных направлениях двигалось великое множество судов. Больших, маленьких, под прямыми и косыми парусами. Как утиный выводок проследовал купеческий караван. Следом, окутанные облаками парусов, пошли величественно-огромные и грозные военные корабли.
Возле Чатема, где река буквально кишела лодками под парусами, щегольскими яхтами и лоцманскими ботиками, Салтыков обратил внимание на покачивающиеся на воде странные сооружения в виде башен, сколоченные из брёвен.
— Это маяки? — обернулся к шкиперу.
— Да. Плавучие. Без них плавание здесь очень опасно из-за множества скал, мелей и подводных рифов. Убери какой-нибудь из этих маяков, и в ближайшую ночь произойдёт множество кораблекрушений!
От Вульвича, где судно бросило якорь, Салтыков решил добираться до Лондона сухим путём.
Он нанял карету и не раскаялся в своём решении. Дорога шла по живописнейшим местам: зелёным полям, мимо опрятных домиков, рощиц, над которыми возвышались шпили церквей. И что было совсем для него удивительно, несмотря на зиму, было тепло, очень тепло. Салтыков искренне изумлялся да вздыхал: в каком благословенном краю живут люди!
Томас Стейльс, родной брат Андрея Стейльса, встретил Салтыкова приветливо, однако в успех его миссии не особо поверил.
— Одно-два судна ещё можно сторговать. Но больше — навряд ли. Строительство военных кораблей правительство взяло под строгий контроль, правда, поговаривают о скором окончании войны. Так что возможно всякое. В любом случае вам нужен дельный помощник. У меня есть на примете такой человек.
Рабузин, с которым Салтыкова познакомил Томас Стейльс, был когда-то приказчиком у него. Но уже длительное время вёл торговлю самостоятельно, главным образом, с Архангельском. Узнав о цели приезда Салтыкова, Рабузин с готовностью вызвался сопровождать его по верфям.
— В Англии нет ничего труднее, как иностранцу получить доступ в общество. Холодная, неподвижная физиономия англичанина может смягчиться лишь при виде рекомендательного письма. Этим «письмом» для вас буду я.
— Однако вы не слишком лестного мнения о своих соотечественниках, — не преминул заметить Салтыков.
— Я — голландец, — отвечал Рабузин. — Но это не мешает мне видеть и хорошие стороны англичан. Они верны в дружбе и честны в делах. Вы скоро сами в этом убедитесь.
Для начала Рабузин посоветовал посетить Чатемское адмиралтейство, ближе других расположенное к Лондону.
После поездки в Чатем Салтыков записывал в свой дневник для памяти — писал на всякий случай цифирью:
«Чатемское адмиралтейство лежит на южном берегу речки Мидуэй. Все здания, принадлежащие порту, обширны и чисты. Главный мачтовый сарай имеет двести сорок футов в длину. Мачтовые деревья постоянно содержатся в воде в двух обширных бассейнах. В кузнице, где делают якоря всех размеров, до сорока горнов. Есть канатный завод. Пильная машина. «.
Затем обязательный Рабузин повёл Салтыкова в Портсмут. По дороге в карете рассказывал:
— Портсмут — крупнейший военный порт Англии. А ведь тамошнее, Девонпортское адмиралтейство основано всего четверть века назад.
— В чём же дело? — подивился Салтыков такому быстрому расцвету порта.
— В удобном местоположении.
За последние месяцы Салтыков повидал разные адмиралтейства — датские, голландские, английские, — но наибольшее впечатление на него произвело Девонпортское. Здесь всё было сделано с размахом, поражало своими размерами. Построено, как говорится, на века. Будто зачарованный, ходил он по канатному заводу: огромному трёхэтажному зданию. На верхнем этаже расчёсывали пеньку, на втором — приготовляли канатную пряжу, на нижнем — сплетали тросы. Необычны были и эллинги. Они имели навесы, что позволяло вести постройку кораблей круглогодично, не обращая внимания на непогоду. Присматриваясь к строящимся судам, Салтыков приметил, что набор у всех дубовый. Наружная обшивка тоже дубовая. А вот внутренняя из какого-то желтоватого дерева, породу которого он не сумел определить. У мастеров же не стал спрашивать, чтобы не привлекать к себе особого внимания.
Позднее Салтыков через Рабузина разузнал породу дерева. Оказалось, что оно привезено издалека, из Вест-Индии и отличается необычайной стойкостью против сырости.
— А из чего делают рангоут? — задал Салтыков вопрос мастеру.
— Из ливанской сосны.
Салтыков изумился: он знал, что в Дании и Голландии для этой цели используется лес из Прибалтики.
— Балтийская сосна слаба, — охотно отвечал мастер, почувствовав в собеседнике знающего человека.
Дальнейший осмотр Девонпортского адмиралтейства несколько разочаровал Салтыкова. Отдав должное мачтовым мастерским — одних только сараев для хранения мачт было не менее десяти, — он ожидал нечто подобное увидеть и при осмотре кузниц. Но кузницы были ничем не примечательны. Помещения, правда, отличались просторностью, но горны были установлены плохо, и оттого кузницы наполнялись дымом.
При осмотре доков — их было четыре, каждый высечен в скале — Салтыкову бросилась в глаза явная инженерная ошибка: глубокий док был короче остальных, так что в него мог войти только фрегат, хотя глубина была достаточной для корабля.
Расторопный Рабузин раздобыл лодку, и Салтыков осмотрел корабли, стоявшие на портсмутском рейде. Все они были добротные, ладные. Ни пузатой мачты, ни погнутого топа, ни покривлённого марса. Все стеньги и реи тщательно выправлены.
— Вот такие мне и нужны! — восторженно вырвалось у него.
Ничего на это не ответив, Рабузин велел гребцам поворачивать к берегу.
На берегу, виновато отводя в сторону глаза, сообщил неприятную весть: оказывается, Английскому адмиралтейству стало известно о тайном намерении России приобрести в Европе корабли для своего флота.
— Чего следует ожидать? — заволновался Салтыков.
— Трудно сказать, какое решение будет принято в правительстве. Но ничего хорошего я не жду. Англия спокойно следит, как европейские государства приращивают свою территорию за счёт соседей, но болезненно реагирует, когда кто-то пытается распространить свою власть над морем. Неизменный девиз Англии: «Всё, что касается моря, — моё!».
В самом тревожном состоянии духа Салтыков возвращался в Лондон.
Однако здесь его поджидало приятное известие — Томас Стейльс сторговал в Бристоле пятидесятипушечный корабль. От избытка чувств он едва не бросился ему на шею.
На следующий день Салтыков, горевший нетерпением, вместе со Стейльсом выехал в Бристоль.
«Веркюр», как назывался продававшийся корабль, был дурно построен и неуклюж. Салтыков это прекрасно сознавал. Но хотелось сделать почин на английской земле. Главное, стронуть дело с места, а там оно пойдёт.
Сопровождаемый молчаливым Стейльсом, он со всей тщательностью обследовал судно. Прошёлся по палубе, шканцам, заглянул в кубрик, помещавшийся в середине корабля и походивший на мрачное узилище.
— Сколько стоит? — повернулся к Стейльсу.
Тот назвал сумму.
Памятуя полученный наказ, «в цене гораздо смотреть, чтобы лишнего не дать», Салтыков торопливо в уме перевёл фунты стерлингов в привычные ефимки — получилось что-то около двадцати тысяч ефимков. За голландский пятидесятипушечный корабль позволялось дать двадцать четыре тысячи. Корабли английской постройки ценились выше, при их покупке на каждые десять тысяч ефимков можно было прибавить одну-две тысячи. Стало быть, никакого перерасхода не будет. Утерев клетчатым английским платком взопревший от напряжённой работы мысли лоб, велел оформлять сделку.
«Веркюр» был куплен на имя Фредерика Стефенса, купца из Эльбинга.
— Корабль отправим в самое ближайшее время, — пообещал Стейльс и сообщил Салтыкову свой хитроумный план отправки. — Стефенс адресует корабль своему торговому партнёру, чтобы тот отправил на нём груз пеньки и льна, якобы в уплату за другой корабль, который был послан до того порта и взят каперами по пути. Так что если шведы и задержат его, то ничего не узнают, кроме того, что корабль английский.
Озорно усмехнувшись своей изворотливости, заключил:
— Перед отправкой все пушечные окна я прикажу заделать, чтобы никто не сомневался, что это торговый корабль, направляющийся для погрузки в тот порт, куда вы его адресуете.
Салтыкову понравилась осторожность Стейльса. За всё время разговора он ни разу прямо не назвал конечный пункт отправления. Так и нужно, подумалось ему. Чем меньше об этом будет говориться, тем лучше.
В это самое время Куракин, крайне довольный оперативностью своего помощника, тайнописью писал в Петербург.
«О корабле в Дюнкерке доношу. Посланный штурман тот корабль и на нём припасы по инвентариусу принял и матросов довольное число нашёл. В половине мая он будет к отпуску готов. «.
Сообщил и о «Веркюре», пообещав как можно скорее подготовить корабль к выходу в море.
Другое письмо Куракин заготовил для отправки в Лондон, в котором поторапливал Салтыкова с закупкой кораблей, ибо приближалась весна — самое удобное время для их перегонки в русские порты.
Салтыков и сам понимал, что время не ждёт.
В Англии он осознал и другое: покупка старых кораблей, по многу лет бороздивших морские просторы, невыгодна. Изворотливые судовладельцы, преследуя корыстные цели, норовили подсунуть, как говорится, подмоченный товар. Не будешь же вскрывать всю обшивку, чтобы обнаружить скрытую гниль.
Крепко посоветовавшись с рассудительным Рабузиным, Салтыков пришёл к выводу, что лучше заказывать на английских верфях новые корабли, действуя опять-таки через подставных лиц.
Ещё и ещё раз Салтыков прикидывал выгоды своего плана. Главное преимущество — возможность строить корабли больших размеров и, при желании, по своим чертежам. Стоимость заказанного судна зависела от тоннажа. Так, пятидесятипушечный корабль в семьсот тонн обошёлся бы в четыре тысячи девятьсот фунтов стерлингов, то есть по семи фунтов за тонну. Теперь же он сторговывал поношенные корабли по шести фунтов за тонну. Разница, вроде, невелика, но новое судно не чета старому. Новому плавать двенадцать-пятнадцать, а старому — два-три года.
Далеко не сразу и к тому же в обход Куракина, которого он недолюбливал за самодовольную напыщенность, Салтыков решился обратиться непосредственно к Петру.
Часто и подолгу застывая над бумагой с пером в руке, он писал, прекрасно сознавая, что от убедительности его слов зависит в какой-то степени будущее российского флота:
«. ныне я хочу подрядить под именем купца Рабузина строить корабль в шестьдесят пушек. К нему мастера начали готовить чертёж, чтоб был самый изрядный и нового фасона. И как подрядим — вышлем до вашего величества чертёж и цене ведомость вскоре. А ежели большой надобно, изволь прислать чертёж. В свидетельство своей верности купец Рабузин посылает обязательное письмо, что он готов служить и мне в делах вспоможение чинить под своим именем. Только ж предлагаю, чтоб деньги не у него были, а у господина князя Куракина. А деньги у него брать по надобности. А цену мне Рабузин наконец сказал: тонна будет около шести фунтов. «.
Запечатав пакет сургучом, Салтыков подошёл к окну, за которым раскинулась Темза, густо заставленная судами: и английскими, и пришлыми. Вздохнул. Среди них не было только российских кораблей.

Глава третья. Генеральный консилиум
За тонкой стеной мазанкового домика свирепствовала непогода: штормовой ветер попеременно швырял в окошки то дождевые капли, то ледяную крупу. На дворе январь, а в пригороде дикая сумятица. Вот что значит — под боком море.
Пётр, задумчиво глядевший в окошко, встряхнул головой, но тяжёлые думы его не оставили. Прутский поход вскрыл серьёзные недостатки в снабжении армии. Оттого-то люди болеют и бегут. Слаба и военно-инженерная служба. Армия же нужна сильная, хорошо сколоченная. Без этого не вытеснить шведов из Померании и Финляндии. Неспокойны опять-таки турки. Шафиров доносит из Константинополя о возможной смене великого визиря и о тайном намерении Порты разорвать заключённый мир. Неужто вновь придётся вести войну на два фронта. Чтобы избежать подобного, следует поскорее развязать себе руки со Швецией, уже вконец измотанной войной. Тогда никакие турки не будут страшны.
Сквозь свист ветра и шуршание снеговой крупы донеслось позвякивание колокольца. Фельдъегерь. Сколько их в высоком звании преображенских и семёновских офицеров, сержантов и солдат, моталось в те дни по необъятным просторам России, тревожа жителей обезлюдевших городов и селений. У всех невольно возникал вопрос: какие ещё напасти посылает судьба — призыв ли в солдаты, новые налоги или же розыск беглых?
В дверь мазанки негромко стукнули.
— Кто там?
Тотчас в жарко натопленный кабинет сунулась заспанная физиономия денщика.
— Курьер из Померании, от князя Григория Фёдоровича Долгорукова.
Цифирное письмо Пётр разбирал сам, торопливо, беспокойно, набрасывая на чистом листе расшифрованные слова, от нетерпения пропуская буквы:
«Третьего дня получено донесение от обретающегося под Висмаром генерал-поручика Ранцева. Ранцев послал от себя для провианту восемьсот человек. Уведав об этом, комендант висмарский выслал из города гарнизон, состоящий из конницы и пехоты в трёх тысячах, и велел на датские войска учинить нападение. Но упомянутый господин Ранцев, сбив неприятельскую конницу, отрезал от города две тысячи пехоты и оную со всех сторон атаковал, которая, положа ружьё, в полон отдалась. На месте шведов побито четыреста семьдесят человек, а другие врозь разбежались, но самое малое число в крепость возвратилось. «.
Здание Сената — тоже мазанка, но размером поболее царской, в два этажа — ярко светилось. Несмотря на ранний час, не было ещё восьми часов утра, все пятеро сенаторов: Яков Долгоруков, Иван Мусин-Пушкин, Тихон Стрешнев, Пётр Голицын и Григорий Волконский, находились в сборе. Тут же были канцлер Гавриил Головкин и губернатор Ингерманландии Александр Меншиков, чуть в стороне сидел обер-комиссар Зыбин, прибывший из Москвы с табелью артиллерийского ранга.
На свечах в тяжёлых медных шандалах колыхнулись языки пламени. С высоко поднятой головой вошёл Пётр.
— Господа Сенат!
Его напряжённое состояние передалось присутствующим, все как-то внутренне подобрались, ожидая важного сообщения. Пётр широко улыбнулся, показывая, что известие не лишено приятности.
— Под Висмаром знатный урон неприятелю учинён. Комендант висмарский, оставя только пятьсот человек в крепости, с тремя тысячами напал на датчан. Те доброй рукой приняли шведов, отрезали от города и после изрядного боя многих взяли в плен. Вот такой славной викторией, господа Сенат, начался сей год!
Повернувшись к тёмному лику — иконе, перед которой теплилась лампада, осенил себя крестным знамением.
Среди сенаторов возникло движение. Горячий нравом Яков Фёдорович Долгоруков восторженно хлопнул по столу ладонью.
— Вот так-то их, стервецов!
Пётр обернулся к стоявшему у него за спиной кабинет-секретарю Макарову.
— Дать новость в «Ведомостях»!
И продиктовал «шапку» победной реляции.
— «Об учинённой виктории датских войск над шведами под городом Висмаром, которые вылазку из него предприняли».
Подождав, пока Макаров запишет сказанное, добавил:
— Да не забудь указать, что в плен взято тысяча девятьсот семьдесят рядовых и офицеров и с ними шесть железных пушек!
Все участники утреннего заседания Сената прекрасно понимали, что военный успех датчан как нельзя кстати. Он должен был воодушевить союзников на более энергичные действия в кампании тысяча семьсот двенадцатого года. Пётр, поглядывая то на генералов, то на престарелых сенаторов, с воодушевлением излагал диспозицию:
— Сперва целесообразно осадить Штеттин, обороняемый трёхтысячным гарнизоном. А там, имея свободный тыл и обеспечив войска продовольствием, можно приступить к осаде Штральзунда. Брать его будем с помощью датского флота, который высадит десант на остров Риген (так Пётр именовал остров Рюген). Крепость Штральзунд и Риген — ключ к Померании!
Генерал-адмирал Апраксин, словно бы раздумывая вслух, заметил:
— Штральзунд хорошо укреплён, гарнизон насчитывает до одиннадцати тысяч человек! (Как потом выяснилось, шестнадцать тысяч). Десант, высажденный на Ригене, рискует застрять там на всю зиму, ежели летом не возьмём крепость.
Меншиков насмешливо сморщил нос, показывая, что и не с такими сложностями приходилось сталкиваться. Но промолчал, перехватив строгий взгляд Петра: тот понимал, что к предостережениям Апраксина следует прислушаться.
После недолгого совета постановили послать в Померанию на поддержку союзников корпус Репнина, квартировавший в Смоленске.
Указ Репнину Пётр диктовал сам:
— Когда корпус свой комплектом, мундиром и прочим исправите, тогда идти в поход в назначенное место (хотя письмо и было цифирное, но во избежание разглашения тайны маршрут похода доверенное лицо должно было сообщить Репнину изустно). И смотреть, дабы будучи в марше не изнурить людей, для чего в удобных местах давать им отдыхать. Ежели в корпус рекруты и не досланы, то для тех и для приёму других рекрутов в комплект в Померанский корпус, оставить в Смоленске три батальона солдат с добрым командиром. «.
После этого было составлено письмо посланнику при Датском дворе Василию Лукичу Долгорукову. Ему сообщалось, что начало боевых действий в Померании откроется в середине июня, о чём надлежало известить союзников. К этому же времени, — далее говорилось в письме, — в Померанию прибудет корпус Репнина из тринадцати полков, тысячного состава каждый.
Чуть позднее, тридцать первого января тысяча семьсот двенадцатого года, состоялся другой генеральный консилиум — в Кодлине, неподалёку от Копенгагена. Для его проведения любезно предоставил свой дом датский министр Выбей, имевший большое влияние на ход государственных дел. В целях сохранения тайны на консилиуме присутствовали всего шесть человек: с русской стороны — посланник Долгоруков, с датской — тайные советники Выбей и Сегестет и генерал Шултен, с польской — конт Лагняско и генерал-майор Сесан.
На консилиум Долгоруков отправился с тяжёлым сердцем. Минувшая малоудачная кампания пошатнула финансовое положение Дании. Волновала и Польша. Словом, никогда ещё не наблюдалось столько признаков, свидетельствовавших о том, что союзники настойчиво ищут сепаратного мира со Швецией. Их нужно было как-то взбодрить, удержать от опрометчивого шага.
Когда участники тайной встречи заняли свои места, Выбей, разом сбросивший маску гостеприимного хозяина, проговорил:
— Только что через нарочного получена эстафета из Берлина. Туда прибыл шведский майор из Карлскроны, направляющийся в Бендеры к Карлу Двенадцатому. Он намекнул, будто в войне намечается поворот — для сего шведы готовят сильный транспорт, в Карлскроне на суда уже грузятся люди и лошади. Я думаю, всем ясно, что шведы намереваются вызволить своего короля из невольного заточения в Турции, чтобы с удвоенной энергией продолжать войну?!
Все как по команде повернулись к Долгорукову. У Василия Лукича неприятно засаднило в груди: сколько он беседовал приватно с Выбеем и Сегестетом, отвращая их от самой мысли о сепаратном мире с противником, который уже истощён и вот-вот запросит пардону, обещал щедрые награды за их труды и верность союзу, а, видать, всё впустую. При первом же шорохе норовят юркнуть в кусты.
Показывая, что ничуть не встревожен известием, российский посланник осведомился о величине готовящегося транспорта. Впрочем, после Полтавы шведы уже ему не представлялись такой неоспоримой силой. Внушали уверенность и письма из Петербурга.
— Двадцать тысяч!
Долгоруков сочувственно вздохнул, но не спешил высказываться, предоставляя такую возможность другим.
Одёрнув мундир, решительно поднялся генерал Шултен. Оглядел выразительно присутствующих, и повернулся к российскому посланнику, показывая, что теперь всё зависит от его слова.
— Ежели шведы учинят сильный транспорт, — проговорил хрипло, — то надобно знать, что предпримут в этом случае союзные войска. Каждый участник консилиума должен указать, какое количество войск с его стороны примет участие в предстоящей кампании.
Все снова дружно взглянули на Долгорукова.
Василий Лукич понял, что более нельзя испытывать терпения союзников. Знал он и другое: сейчас крепость дружбы зависела от того, насколько сильным будет Померанский корпус, изрядно поубавившийся за долгую зиму.
— Русских войск в Померании будет двадцать четыре тысячи, — веско заявил он и добавил: — Конечно, вместе с теми, которые ныне находятся здесь!
Выбей и Сегестет быстро переглянулись: количество русских войск было внушительно.
— Сколько именно пехоты и конницы? — профессионально заинтересовался генерал Шултен.
— Подлинно не ведаю, — для острастки решил подпустить туману Долгоруков. — Но знаю, что пехоты соберётся от семнадцати до восемнадцати тысяч!
Лица у собравшихся разом посветлели. Саксонский генерал Сесан с жаром заверил, что Август Второй выставит со своей стороны шесть батальонов первоклассной пехоты и шестьдесят эскадронов кавалерии.
— А мой государь — двадцать пять батальонов и сорок эскадронов, — пообещал Шултен. — Всего двадцать пять тысяч солдат!
Лица сделались оживлёнными, разговор — лёгким. Шведский экспедиционный корпус уже не представлялся опасным. Стали намечать предварительный план боевых действий.
— Когда все вышеуказанные войска соберутся, — взял на себя инициативу Выбей, — и будут в таком состоянии, что смогут действовать, я думаю, российской и саксонской армиям следует добывать Штральзунд и Рюген, а датской — блокировать Висмар!
На том и порешили. Начать же кампанию положили в середине июня тысяча семьсот двенадцатого года, как только корпус Репнина достигнет Померании.

Глава четвёртая. В Москве
Над Москвой трещали рождественские морозы, да такие, что птицы на лету замерзали. По такой погоде в прошлые лета лежать бы под тулупом на тёплой печи, а ныне — по всему городу, что ни день, суета от грозных царских указов. И один страшнее другого:
«Для строения на Котлине-острове фортеции и жилья положить на все губернии ныне три тысячи человек, и чтоб губернаторы здесь держали по два человека непременных надзирателей. «.
Больше всех работных людей надлежало выделить Московской губернии.
Как собаки-ищейки, забегали по дворам подьячие, разлетелись нарочные по окрестным городкам и селениям. Не успели воротиться, как новые приказания:
«Пересмотреть подьячих в Сенате и, пересмотрев, оставить нужное число из тех, кои старее, а молодых взять в службу, прямых подьячих — в писари, а прочих — в солдаты. «.
Сумрачно сделалось в Москве. Одно дело сидеть в тёплых каменных палатах, заглушая зевоту шуршанием казённых бумаг, совсем другое — на холодном ветру маршировать с четырнадцатифунтовой фузеей. Сколькие чадолюбивые боярыни валялись в ногах у безгласных сенаторов, пытаясь разжалобить их своими слезами и причитаниями, а толку никакого — всякому страшно ослушаться, не выполнить указ. Конечно, царь далеко, но повсюду шныряют и рыщут его люди. Дашь кому-то поблажку, немедленно донесут. Чтобы разогнать у знатных просительниц тоску, всем пообещано не отсылать их отпрысков далеко от дома. Однако посулы оказались пустые. Прилетел новый гонец:
«Рекрут, что надлежит в Померанию, отдать Репнину в Смоленске, ежели его застанут, или кто от него останется для приёму оных. «.
В дополнение к этому указу — другой:
«Кто принимать станет беглых рекрут и солдат, тех ссылать с наказанием на галеры, а рекрутам класть на левой руке крест, наколоть порохом».
Со скрипом, с охами да ахами начались сборы рекрутов. Рука сама собой потянулась в потылицу. Известно дело, где дальняя дорога, там и большие расходы.
— На дворе мороз, а в кармане денежки тают! — невесело шутили москвичи.
Только было решили в столице, что пора тревог миновала, как в полдень шестнадцатого января тысяча семьсот двенадцатого года перед лицом князя-кесаря Фёдора Юрьевича Ромодановского явился обожжённый морозом посланец из Петербурга — флотский подпоручик Ипат Муханов. Письмо, которое он вручил некоронованному правителю Москвы, было кратким, но решительным:
«Сир! Понеже имеем зело нужное дело, о чём объявит Вам посланный Сенявин. Изволь в том скорый порядок учинить».
Ромодановский так и эдак повертел хрусткую пергаментную бумагу, безуспешно стараясь проникнуть в загадочный и потому тревожный смысл приказа. Вопросительно поглядел на Муханова. Тот отвёл глаза в сторону: видать, знал что к чему, но не смел до времени говорить. Недовольно откашлявшись, князь-кесарь поинтересовался, как здоровье государя и скоро ли он пожалует в стольный град.
Муханов как-то неопределённо усмехнулся.
— Государь уже находится в стольном граде!
От столь неожиданного сообщения Ромодановский даже онемел; вот так новость: царь в Москве, а он только что об этом узнал. Сурово нахмурился, готовя выволочку кому следует.
Понимая, насколько опасно шутить с грозным князем-кесарем, Муханов поспешил объявить, что согласно царскому указу столица перенесена из Москвы на берега Невы.
— Я сам видел указ, — добавил для большей убедительности. — Главная часть города будет на острове Котлине. Там для начала поселится тысяча дворянских семей, тысяча — купеческих и столько же — ремесленников, конечно, из самых состоятельных, которые имеют кожевенные, полотняные и прочие заводы.
— Вот как? — с долей любопытства и недоверия протянул Ромодановский. Любопытства — потому что известие было совершенно неожиданное, недоверия — потому что строить столицу на небольшом островке, находившемся под угрозой шведского нападения, было по меньшей мере безрассудно, но тут же изобразил на лице полнейшее повиновение — раз нужно, то нужно. Спросил, когда начнётся строительство города.
— Уже идёт полным ходом, — с готовностью отвечал Муханов. — Составлен план столицы, утверждён проект застройки. Купцам и ремесленникам дворцы с готовыми домами будут раздаваться за деньги, дворянам — безденежно, в займ под родовые деревни.
Разговор прервал грохот сапожищ. Вместе с клубами морозного пара в сенатские покои ввалилась укутанная в бараний тулуп фигура.
— Ты кто такой? — рассердился на бесцеремонного посетителя Ромодановский.
Наум Сенявин сбросил в дверях тулуп. Распрямился, и, почти касаясь заиндевелой треуголкой сводчатого потолка, громко отрапортовал о своём прибытии.
Кивком головы отослав Муханова, Ромодановский повернулся к Сенявину.
— Письмо из Петербурга я получил. Ну, рассказывай?
По мере доклада его лицо всё более делалось хмурым: дело и вправду оказалось важным и спешным.
Немедля собрались сенаторы.
Тяжёлым взглядом обведя присутствующих, невольно опускавших голову, словно заранее признавая свою несуществующую вину или какой недосмотр, Ромодановский сурово возгласил:
— Господа Сенат, великое дело, какое вам объявит поручик Сенявин, тотчас учинить!
Не без душевной робости и тягостного изумления сенаторы внимали Сенявину, объявившему о намерении пленных шведов, находившихся в Москве, совершить побег. Сообщение было страшное. Хоть шведы и не вооружены, но их несколько тысяч. Ежели они поднимутся, то где взять воинскую силу, чтобы их опрокинуть? Кто-то предложил немедля поставить под ружьё кремлёвский гарнизон.
Ромодановский гневно выдохнул.
— Мало и этого. Всех шведских генералов, в первую очередь графа Пипера, фельдмаршала Реншильда, взять под караул и выслать из Москвы. Но держать пристойно.
Прямо из Сената, прихватив караульных солдат, Сенявин отправился к графу Пиперу на Новую Басманную, где он квартировал у Салтыковых.
Старый князь после тягостного оцепенения, на миг охватившего его после этого известия, забросал Сенявина вопросами: кто ещё из шведских генералов собирался бежать, куда и как, одиночкой или же всем сонмом пленных?
— Сколько человек замешано в подготовке побега, пока неизвестно, — отвечал Сенявин. — А бежать хотели, должно быть, в Померанию. Иного пути у них нет. Только теперь и эта дорога перекрыта. Репнину в Смоленск послан указ: поставить на всех просёлках заставы для поимки беглых.
Привели наспех одетого, недоумевающего графа Пипера.
Когда ему объявили о высылке в дальний монастырь, шведский канцлер ничуть этому не удивился, казалось, он был уже готов к подобному повороту в своей судьбе.
Громыхая фузеями, солдаты повели арестованного. Из приоткрытой двери на замыкавшего шествие Сенявина глянули синие глаза. Его обдало жаром. Кто такая? Оглянулся. Послышался тихий смешок, дверь затворилась.
Всю ночь по Москве перекликались караульные, скрипели полозья. В первую очередь брали шведских генералов и старших офицеров. Усаживали в сани с наказом конвоирам везти в ближайшие города: Дмитров. Любим, Суздаль, Зарайск. Пленным позволяли брать с собой только необходимые вещи.
Несмотря на трескучий мороз, в Кремле всю ночь простояли под ружьём несколько батальонов. Фузеи держали заряженными. Но, слава Богу, обошлось без стрельбы.
На следующий день посланники иностранных держав живо комментировали события минувшей ночи. Предположений было множество.
— Шведы вели опасную корреспонденцию с чужими краями и намеревались вызвать беспорядки! — убеждал всех английский резидент Вейсброд.
Ему охотно верили.
Однако никто никакого заговора не затевал. Дело было просто. Всё началось с разговора Петра с Яковом Фёдоровичем Долгоруковым, счастливо вырвавшимся из шведского плена. В плену Долгоруков томился с самого начала войны, со дня конфузии под Нарвой и всё это время находился в Стокгольме. Осенью тысяча семьсот одиннадцатого года в шведской столице стал ощущаться недостаток хлеба. Поэтому часть пленных решили отправить в Гетеборг. Увидев, что на судне русских больше, чем шведов, Долгоруков организовал восстание. По его сигналу русские пленные бросились на шведов и связали их. Шкиперу Долгоруков велел везти их в Ревель или какой другой русский порт. За этот подвиг Пётр сделал семидесятилетнего генерала сенатором. Как-то при беседе с царём Долгоруков сказал, что многочисленные шведские пленные, содержавшиеся в Москве, тоже легко могут бежать. Тогда-то Наум Сенявин и был командирован в столицу.
Выполнив задание, Сенявин заглянул на Сухареву башню, к Фарварсону. Тот внешне сдержанно встретил бывшего своего ученика. Лишь глаза по-молодому заблестели. Спросил о делах.
— Я по-прежнему хожу в сухопутных навигаторах, — отвечал Сенявин. — Вся моя морская практика — небольшое плавание на шняве «Мункер» да краткосрочное капитанство на «Выборге», когда отводил корабль на камелях к Кроншлоту.
Услышав про камели, Фарварсон посерьёзнел.
— Невский бар — серьёзная помеха. Но этот недостаток с лихвой перекрывается выгодностью географического положения Петербурга. По удобству морских путей его можно смело сравнить с царицей морей Венецией или Лондоном.
— Шесть месяцев лёд сковывает Финский залив, — напомнил Сенявин. — К тому же воды его слабо изучены.
Из окованного железом сундучка Фарварсон извлёк пергаментный свиток. Расстелил на столе. В глаза бросилась надпись по-голландски: «Остзее». Карта была знакома Сенявину. В плаваниях по Балтийскому морю русские моряки пользовались ею. Свои «Морские светильники», к сожалению, слабо освещали дорогу мореходам, потому что составлялись со слов шкиперов, не слишком тщательно проводивших измерения.
Куда больше Сенявина заинтересовала другая карта, извлечённая Фарварсоном из того же заветного сундучка.
— Эта будет получше, — объявил он. — Карта шведская. Её составил в тысяча шестьсот сорок четвёртом году Иоганн Монс.
«Монсову» карту Сенявин в руках не держал, но слышал, что лоцией, приложенной к ней, пользуются многие шкиперы, посещающие Петербург. Сама же карта, по их отзывам, грешила многими неточностями.
— Иоганн Монс — видный флотоводец, — отвечал Фарварсон несколько обиженно.
И достал ещё один свиток.
— Эту карту я раздобыл недавно. Она тоже шведская. Семнадцать лет назад её издал вице-адмирал Розенфельдт.
Сенявин так и впился в правую часть листа, где был показан Финский залив: Котлин, Сескар, Гогланд, Соммерс, Гельсингфорс, Выборг, Берёзовые острова. Как всё точно изображено, но проходы между островами, тем не менее, не обозначены. Что это, незнание или неточность. И ни то, и ни другое. Даже в позднейшие времена, когда шведские картографы выпустили прекрасные карты Финского залива, шхеры обозначались ими условно, ибо этот предмет составлял государственную тайну.
Всё же карту вице-адмирала Розенфельдта Сенявин прихватил с собой, на показ Петру. Время поджимало, в тот же день он выехал из Москвы. Однако отъехал недалеко. В Твери ему повстречался нарочный с царским указом: вернуться в Москву и проследить, как идёт снабжение корпуса Репнина. При этом известии Наум Сенявин испытал огромную радость. В чём дело, недоумевал он. И вдруг вспомнил Новую Басманную, синие глаза. Ах, вот почему!

Глава пятая. «Поспеть до первой травы. »
Остаток января Репнин метался по полкам, проверяя их боевую подготовку, экипировку. Полковые командиры жаловались в один голос: в батальонах большой некомплект, многие солдаты отставлены за старостью и увечьем; нет пороха, свинца, ручных гранат; не хватает лошадей.
Репнин и смоленский губернатор Салтыков слали гонцов в Москву и Петербург.
Москва отмалчивалась. Из Петербурга напомнили: к первой траве поспеть в Померанию.
Лишь в середине февраля — не без содействия Наума Сенявина — начало прибывать необходимое снаряжение. Потом подошли первые маршевые пополнения, подвезли боеприпасы. А вот знамён, взамен обветшавших, Сенявин так и не смог выбить из прижимистых московских интендантов.
— Обойдёмся без них! — отмахнулся Репнин, озабоченный только одним: как бы до разлива воды поспеть к Висле.
Первоначально выступление корпуса назначили на двадцатое февраля. Как ни спешили — не получилось. Лишь двадцать пятого полки покинули Смоленск. Навёрстывая потерянное время, шли двумя колоннами. Одну, растянувшуюся на многие вёрсты, возглавил сам Репнин, другую — генерал-поручик Албеден.
Третьего марта под Оршей перешли Днепр по льду. Через одиннадцать дней добрались до Минска. Здесь отдохнули два дня — и снова в путь. Дороги, по которым шли полки, испортились вконец: колёса пушек выбили глубокие колдобины, да и солнце уже стало припекать по-весеннему и всё развезло. Правда, по лесным глухоманям идти ещё было можно. Поэтому делали большие переходы, стараясь захватить морозные утренние и сумеречные часы, когда расползающуюся землю вновь сковывало. Днём же совсем было невмоготу: лошади выбивались из сил, вытаскивая из грязи перегруженные возы; запас продовольствия и боевых припасов из разумной предусмотрительности взяли аж до первого апреля. Все жили единой целью — успеть к Неману до ледохода.
За неделю непрерывного движения добрались до небольшого городка Лиды. Отсюда взяли направление на Гродно.
Поглядывая на покрытые водой пойменные луга и бурые залысины пригорков, Репнин только вздыхал: в Подмосковье в это время ещё настоящая зима с трескучими морозами, а здесь — не менее настоящая весна. Ну как тут поспеть в назначенное место до первой травы?!
До Гродно с трудом добрались за три недели. А всему виной — ранняя весна. Когда подошли к Неману, лёд уже прошёл, но вода всё ещё стояла чуть ли не вровень с берегами. Воспользовавшись неожиданной передышкой, обозные, чтобы как-то выходить уцелевших лошадей, бросились на розыски корма. Сено с великим трудом доставали в глухих лесных деревнях.
Репнин очень опасался, что трудные условия похода вызовут дезертирство. На военном совете он напомнил офицерам об неукоснительном выполнении своих обязанностей. Строго выпучил глаза на полковых командиров: за каждого беглого — штраф полтора рубля, с поручиков — один рубль. Наказывались и солдаты: при бегстве сотоварища с каждого капральства брали по одной копейке. По счастью, к штрафам прибегать не пришлось.
Прав был Витворт, когда доносил своему лондонскому начальству:
«Корпус Репнина, после гвардейской пехоты, — лучший корпус русской армии. Кроме того, позаботились укомплектовать его шестью тысячами рекрут. Их хорошо обмундировали, снабдили хорошим оружием. «.
И всё же как ни хороши были солдаты корпуса, как ни спешил Репнин и как ни подгонял полки, но поспеть к первой траве в Померанию он так и не смог. Лишь седьмого июня вступили в Торунь, двадцатого — в Познань. Отсюда до прусской границы было подать рукой. Но тут произошло непредвиденное.
Прусское правительство, неприязненно относившееся к появлению русских войск в Европе, отказалось пропустить корпус Репнина через свои земли. Об этом представитель Фридриха Первого официально заявил Меншикову, командовавшему русскими войсками в Померании. Нашёлся и благовидный предлог для отказа — недисциплинированность русских солдат: некий унтер-офицер и четверо драгун якобы учинили разбой и грабёж.
Допуская возможность такого инцидента, Меншиков со всей пылкостью заверил посланца короля, что подобное больше не повторится, и что Репнину будет дан приказ: при следовании через прусскую землю держать войска под строгим контролем. Сошлись на том, что корпус пересечёт территорию Пруссии в самой узкой её части.
— Навстречу полкам, — предупредил посланец, — мы вышлем своих офицеров, которые укажут им путь. На том пути для пропитания солдат будет заготовлено всё необходимое. Но ежели полки станут маршировать другой дорогой, — то они ничего не получат, и у солдат возникнет нужда во всём жизненно важном!
Меншиков клятвенно заверил, что всё будет так, как обговорено.
И всё же посланец отъезжал, полный недоверия и сомнений. Напоследок он ещё раз напомнил:
— Мы крайне надеемся, что от русских полков не будет никакой шкоды, и что за взятый провиант жители получат сполна!
Репнин предполагал выйти к прусской границе к первому июля. Но люди и лошади совсем выбились из сил. Повозки и пушки тащили чуть ли не на руках.
Утром седьмого июля к головному полку подскакал конный разъезд: офицер и несколько солдат на очень крупных, сытых лошадях. Начальник вручил Репнину предписание, каким маршрутом следовать.
— Сколько же это будет миль? — склонился Репнин над картой.
— Пятнадцать.
Немецкая миля — семь вёрст. Стало быть, предстояло отмахать более ста вёрст.
— Срок для марша — четыре дня! — объявил пруссак.
С большим сомнением Репнин поглядел на землисто-серые, усталые лица офицеров своего штаба. За четыре месяца непрерывного похода по бездорожью и переправам через разлившиеся по весне реки люди вымотались вконец. А строевым офицерам досталось ещё больше. О солдатах и вовсе не приходилось говорить — каждый испил чашу сверх меры. Однако на прусский ультиматум в ответ лишь молча кивнул, ибо помнил о письме, в котором Меншиков строго предупреждал, чтобы с пруссаками обходиться вежливо, в споры с ними не лезть.
И невозможное сделали. К исходу четвёртого дня измученные непрерывными переходами полки вступили в шведскую Померанию.
Чрезвычайно довольный всем ходом дел, Меншиков сообщал государю цифирным письмом:
«Войска наши, почитаю, все здесь собрались. Понеже и последняя семёновская лейб-гвардия на сих днях сюда ожидается. А князь Репнин вчерась сюда со своим корпусом пришёл. На будущей неделе с помощью Божией будет к Штральзунду маршировать».
Всего в Померании в летние дни тысяча семьсот двенадцатого года собралось сорок восемь тысяч русских войск — вдвое больше обещанного. Уж очень хотелось побыстрее закончить затянувшуюся и столь обременительную войну. При благоприятном обороте событий, удачной осаде Штральзунда и быстром занятии Рюгена, не исключалась высадка десанта на южную оконечность Швеции — в Сконию. Тут определённую роль должен был сыграть датский флот, мало чем уступавший шведскому. Однако в те дни опасались слишком далеко заглядывать вперёд, чтобы не спугнуть удачу.

Глава шестая. Весенние неурядицы
Обустраивать столицу на Котлине, пока военным действиям ещё не было видно конца, и шведские боевые корабли подходили к самой оконечности острова, так что их приходилось отгонять батарее Толбухина, конечно же, представлялось опасным и потому преждевременным.
И тем не менее, Пётр не хотел отказываться от идеи создания на Балтике «нового Амстердама».
Следуя царскому указу, Ульян Сенявин, возглавлявший Канцелярию городовых дел, поставил на Котлине несколько домов, должных служить образчиком при последующей застройке. Однако вскоре обустройство столицы на острове застопорилось. Более того, вышел новый указ, повелевавший ускорить строительство в Петербурге. Здания предписывалось возводить на старо-английский манер: из брёвен, но со штукатуркой по дранке.
Были чётко определены и места заселения, в зависимости от сословного признака. Дворянам самых лучших родов надлежало строиться на Городском острове, вверх по Неве, начиная сразу от царского дворца; ещё выше по течению селились ремесленники. Именитое купечество располагалось по другую сторону реки. Дальней границей города служил Ниеншанц, называвшийся теперь Шлотенбургом. Особенно поощрялось каменное зодчество. Правда, каменных домов строилось пока что немного. Но им отдавалось предпочтение, недаром же из-за рубежа выписали мастеров-архитекторов, сведущих в этом деле: Трезини, Леблона, Фонтану.
Весной тысяча семьсот двенадцатого года в Петербург стали прибывать работные люди, переведённые сюда на вечное жительство: плотники, маляры, каменщики, мастера-кирпичники. Из Москвы и Воронежа в новую столицу спешно направлялись на работы и пленные шведы. Первая партия прибыла в марте. Большая часть пленных поступила в распоряжение Ульяна Сенявина, а три сотни шведов передали Адмиралтейству. Крюйс поставил их на строительство земляных укреплений на Котлине. Вскоре, однако, последовало распоряжение пленных перевести в Петербург. Взамен Ульяну Сенявину надлежало выделить работных людей.
Первую половину распоряжения он с готовностью выполнил, а вот с выполнением другой половины не спешил.
Разгневанный подобным самоуправством, Крюйс решил строго взыскать с Сенявина. Раздражение вице-адмирала было вполне обосновано. Ему, загруженному сверх всякой меры делами, — строительством кораблей, сооружением гавани и укреплений на Котлине, подготовкой флота к новой кампании, — почему-то приходилось отвлекаться на каждом шагу по всяким пустякам. Главное же, флотские дела шли не так гладко, как бы хотелось. Постройка заложенного в июне тысяча семьсот девятого года корабля «Полтава» подвигалась вперёд крайне медленно, а в последнее время и вовсе приостановилась, не хватало мастеровых, материалов. Дуб, заготовленный в Казани, оказался гнилым. Древесину настолько поразила плесень, что она крошилась под пальцами. Изо всего леса, заготовленного на корабли «Полтава» и «Святая Екатерина», в дело годилась лишь небольшая толика. Требовалась доставка немалого количества новых брусьев и досок, а это означало потерю времени. Ещё большее огорчение доставил осмотр судов, готовящихся к выходу в море. В удовлетворительном состоянии только три недавно спущенных корабля: «Выборг», «Рига» и «Пернов» да ещё два фрегата: «Самсон» и тимбирированный в прошлом году «Штандарт». «Думкрат» из-за ветхости пришлось разоружить. Пушки с него поставили на Александровской крепости, возвышавшейся на северной стороне Котлина. Самоуправство Ульяна Сенявина, медлившего с выделением работных людей, грозило сорвать многие намеченные планы.
Начальник Канцелярии городовых дел внешне спокойно выслушал обвинения и претензии вице-адмирала. При виде этой невозмутимости Крюйс поначалу даже оторопел: может, произошла какая-то ошибка, и Сенявин не получал никаких пленных?
— Пленных шведов я принял двести пятьдесят человек, — наконец произнёс Ульян Сенявин. — Из острожного полка Толбухина. Считаю, шведов небезопасно держать на Котлине.
Крюйс, сам не любивший хитрить в делах и не терпевший двуличья от других, побагровел.
— Вы обязаны были дать взамен работных людей! — возвысил он голос. — Где они?
На это справедливое замечание Ульян Сенявин ничего не мог возразить. Но и удовлетворить требования вице-адмирала он тоже не мог. В его распоряжение обещали передать две с половиной тысячи работных людей, а прибыло всего две тысячи двести десять. Из них сбежало с работ триста шестьдесят пять, умерло шестьдесят один, дряхлых было сорок шесть. К тому же многие из присланных не имели никаких навыков. Мастеровые, знавшие какое-либо ремесло, откупились и прислали вместо себя подставных лиц, нанявшихся за деньги отбыть повинность. Ну, как тут быть? Оттого и приходилось хитрить, вилять, а главное, заставлять насильно пригнанных людей трудиться от утренней до вечерней зари, прихватывая даже выходные дни.
Ульян Сенявин раздражённо бросил:
— У меня некомплект семьсот шестьдесят два человека!
— Некомплект? Однако постройка домов для Меншикова идёт быстро и безостановочно?!
Нелицеприятная фраза дошла до губернатора Ингерманландии и ещё более ухудшила отношения между ним и вице-адмиралом, и без того натянутые. Меншиков, умевший мстить, затаил злобу на прямодушного Крюйса.
Неважно обстояли дела вице-адмирала и в Выборге, где шаутбенахт Боцис надзирал за строительством галер. Им в предстоящей кампании отводилась видная роль. В узких протоках между бесчисленными островами на западном побережье Финляндии крупным кораблям было трудно развернуться. Иное дело мелкосидящие галеры. Боцису надлежало построить шестнадцать судов: три большие галеры и тринадцать полугалер, так называемых скампавей. И тут сказывалась нехватка рабочих рук и материалов.
Всё же к весне тысяча семьсот двенадцатого года энергичному, предприимчивому Боцису удалось не только построить суда, но и вооружить их, даже покрасить. Однако к боевым действиям они не были готовы из-за недостатка людей. Для полного укомплектования галерного флота требовалось около трёх тысяч человек, а наличествовало всего семьсот.
Боцис обратился за помощью к генерал-адмиралу Апраксину. По его распоряжению, команды галер пополнили матросами с Воронежского флота и полков морской пехоты.
Другой проблемой Крюйса было строительство малых судов для доставки экспедиционного корпуса в Выборг и последующего обеспечения его продовольствием, снаряжением и боеприпасами. Бригантины, галиоты, буеры спешно строились на верфях в устье Луги и на Ижоре. Крюйс самолично побывал на Ижорской верфи. Остовы наполовину готовых судов были разбросаны по всему берегу реки, чуть ли не на версту в обе стороны. Экипажмейстер доложил, что большая часть судов начата. К закладке же остальных ещё не приступали.
— Как так? — возмущённо округлил глаза Крюйс.
— Люди болеют, — стал испуганно оправдываться экипажмейстер. — Уж очень нездоровый здесь воздух — сырой, затхлый. Много затруднений и в работе. Берега реки топкие, тинистые; они плохо держат плотины при пильных мельницах. Уже третью ставим за четыре года. Весной, наверное, и её снесёт!
Крюйс придирчиво обследовал плотину, перекрывавшую Ижору. Протянулась она меж низких берегов, была неширока и никакого доверия не внушала. Экипажмейстер, сопровождавший вице-адмирала, осторожно заметил, что плотину лучше бы поставить выше.
— Почему?
— Берега там высокие, так что высота падения воды на лесопильне будет выше. Да и лес в тех местах погуще, не столь вырублен.
Крюйс прислушался к разумному совету. Вместе с экипажмейстером осмотрел указанное место, отстоявшее в пяти верстах от верфи. Повелел, не мешкая, ставить плотину и строить лесопильню.
— Доски будете возить отсюда. Лошадей измучаешь, зато выстроишь суда! — заключил довольный Крюйс.
На том и порешили.
От Витворта, внимательно следившего за всем происходящим в Петербурге, конечно же, не осталась в тайне поездка вице-адмирала на Ижорскую верфь. Пятнадцатого марта тысяча семьсот двенадцатого года по дипломатическим каналам в Лондон полетела депеша:
«Вот уже почти год как приказано было приступить к постройке пятидесяти бригантин на реке Луге, впадающей в Нарову. Но несколько недель тому назад из них готово было только двадцать пять, за остальные же ещё не принимались, хотя лес для них заготовлен. Сто других судов заказано было на Ижоре в пятнадцати верстах отсюда. Остовы пятидесяти из них срублены в прошлом месяце, прочие же ещё и не начаты. Работа идёт, впрочем, очень усердно».
На следующий день последовало ещё одно донесение:
«Четыре фрегата: один в сорок шесть, прочие в двадцать четыре и двадцать восемь орудий будут готовы к отплытию с первым движением льда для подвоза к Выборгу провианта. По возвращении их, в море на всё лето пойдут четыре военных корабля (каждый с пятьюдесятью пушками). Для усиления своего флота царь думает заложить здесь ещё пять военных кораблей в пятьдесят-шестьдесят пушек каждый».
Информация английского посла была удивительно точной. Впрочем, Витворт получал её, можно сказать, из первых рук, от Ричарда Броуна — кораблестроителя. Тот ничего не скрывал от своего любознательного земляка, справедливо полагая, что шила в мешке не утаишь: остовы строящихся двухдечных кораблей хорошо просматривались со всех концов города. О двух кораблях — «Полтаве» и «Святой Екатерине» — уже говорилось. Четыре других намеревались заложить в ближайшие недели. Для них были даже подобраны названия: «Нарва», «Шлиссельбург», «Ингерманланд» и «Москва». Два последних способны были нести по шестьдесят четыре пушки. Такие крупные корабли ещё не строились на Адмиралтейской верфи.
Столь серьёзное пополнение Балтийского флота не могло остаться незамеченным в Англии. Не потому ли к деятельности Фёдора Салтыкова на Британских островах стали приглядываться всё внимательнее?

Глава седьмая. Тройная удача
Овладение Померанией было основной задачей кампании тысяча семьсот двенадцатого года. Другой сильный удар собирались нанести в Финляндии.
Обрисовывая задачи предстоящей операции, Пётр сказал на военном совете:
— Идти не для разорения, а чтобы овладеть страной. Хотя Финляндия нам не нужна, но пригодится ради двух главных причин: первая — чтобы было что уступить при заключении мира; вторая — ослабить противника, ибо эта провинция есть титька Швеции: оттуда — не только мясо и прочее, но и даже — дрова!
Ещё с прошлого лета в Выборг, откуда планировалось развернуть наступление, были отправлены пять пехотных полков, в общей сложности около восьми тысяч человек. Теперь туда направлялись ещё восемь: Гренадерский, Петербургский, Великолуцкий, Архангелогородский, Псковский, Сибирский, Троицкий и Иблисов.
Сила собиралась внушительная. Противник же имел в Финляндии немного войск — не более десяти тысяч. Правда, в любой момент солидное подкрепление мог подбросить флот.
Воистину, шведский флот по-прежнему оставался главной помехой. Минувшим летом из-за него нарушились все планы. Блокировав шхеры, шведская эскадра воспрепятствовала подвозу продовольствия в Выборг. Стоявшие там пять полков получали весьма скудный рацион. По этой же причине сорвалась переброска в Финляндию других пехотных полков: всё ждали, когда шведы уйдут и можно будет доставить необходимые запасы продовольствия и фуража, но так и не дождались.
Конечно же, ни для кого не являлось секретом, что с началом кампании шведский флот поспешит в Финский залив. Вопрос заключался в том, успеют ли транспорты до появления неприятеля доставить припасы в Выборг? Поэтому их выход планировался сразу же после ледохода, чтобы проскочить под носом у шведов. Риск был, но минимальный. Успех зависел от чёткости действий: по первой чистой воде достичь Выборга, быстро разгрузиться и без малейшего промедления возвращаться обратно. Недостатком операции виделся её малый масштаб — в переброске грузов участвовали только маломерные суда: сорок пять карбусов и двадцать шесть ещё более мелких транспортов — бригантины, шхуны, буеры, гальоты. В общей сложности они могли поднять около пятнадцати тысяч четвертей различных грузов (казённая четверть — чуть более девяти пудов), а для снабжения экспедиционного корпуса требовалось втрое больше припасов. Вод и думали, рядили, как быть?
В первых числах апреля вскрывалась Нева. Ледяные поля, сталкиваясь и корёжа друг друга, устремились к Финскому заливу. В Кронверкской бухте — узкой протоке, отделявшей Заячий остров от Городского — где зимовал флот, все суда уже были готовы к выходу в море.
С началом навигации к Кроншлоту первыми двинулись шнявы и транспорты, за ними через день — фрегаты: «Самсон», «Штандарт» и «Думкрат». Последний отправили более для представительства, к боевым действиям старый фрегат был попросту непригоден.
Самым сильным из фрегатов являлся «Самсон». Первоначально, как и «Думкрат», он мог нести тридцать два орудия. Но зимой его перестроили на Адмиралтейской верфи, в результате чего удалось разместить на кормовой пристройке ещё четырнадцать орудий.
«Штандарт», со своими двадцати восемью пушками, конечно, значительно уступал «Самсону». Но зато он имел лучший ход, поскольку был недавно тимберирован.
Пятнадцатого апреля «Самсон» и отправился в разведку к Берёзовым островам. Дул восточный ветер. Несколько накренившись и чуть поскрипывая мачтами, фрегат ходко шёл к финскому берегу. Все не без тревоги поглядывали в сторону Сескара: из-за остова в любой момент могли выскочить шведские крейсеры. Особенно нервничал Пётр. Но то и дело наводил подзорную трубу на горизонт, боясь вдруг увидеть острия мачт. Ведь это означало бы срыв десантной операции. По мере приближения к финским берегам на душе у него становилось спокойнее.
— А ведь прав был адмирал, что не пошёл с нами! — хлопнул по плечу Наума Сенявина. — «Дедушка», как говорится, в воду глядел — проворонили шведы свою удачу!
Конечно, Крюйс сильно надеялся, что неприятельский флот запоздает к началу операции. Но на «Самсоне» он не пошёл по другой причине — требовалось перевести из Петербурга к Котлину линейные корабли, а это было крайне трудно и опасно из-за невского бара. Для преодоления его использовались особые суда — камели. Постановка корабля на камели и сама проводка его через бар отнимала немало времени.
Возле Берёзовых островов «Самсон» приостановил бег. Впереди и повсюду кругом в шхерах стоял лёд. Течение и ветер непрестанно подвигали ледовые поля, так что в воздухе стоял неумолчный грохот, как если бы в жарком сражении сошлись две неприятельские эскадры, осыпавшие друг друга ядрами. Шельтинг, назначенный командиром отряда транспортов, убеждённо воскликнул:
— Ей-Богу, за ночь ветер унесёт весь лёд в море!
Пётр согласно кивнул и распорядился:
— Завтра — выход всем транспортам!
Подозвал Наума Сенявина.
— Корабельной эскадре находиться на Котлинском рейде. Шнявы отправить в крейсерство между Берёзовыми островами и Красной Горкой. Господину вице-адмиралу передашь, какими сигналами надлежит обмениваться. При появлении одного или двух неприятельских кораблей — давать один пушечный выстрел. Если их семь — два выстрела, — если более семи — три. Это при западном ветре. При восточном, когда на Котлине не слышны пушечные выстрелы, на мачтах поднимать флагу: в первом случае — синий на фор-бром-стеньге, во втором — ещё один синий на грот-бром-стеньге, в третьем — дополнительный флаг на крюйс-брам-стеньге!
Шестнадцатого апреля транспорты под охраной фрегатов и шняв покинули Котлинский рейд. Надежда на то, что удастся ещё раз совершить переход в Выборг, почти отсутствовала. Поэтому транспорты шли перегруженные. Погода, по счастью, благоприятствовала дерзкому предприятию — дул ровный ост. Цепочка тяжело переваливающихся судов растянулась от одного края моря до другого. Первая серьёзная заминка случилась лишь у входа на Транзундский рейд, где дорогу преградил сплошной лёд. Стали ожидать, когда он пройдёт. В бездействии провели почти неделю, с тревогой ожидая каждый день появления шведской эскадры.
Потом из Выборга подошли галеры Боциса, взяли на буксир транспорты. Достигнув порта, приступили к разгрузке.
— Быстрей, быстрей! — подгонял Шельтинг матросов, сновавших по сходням с тяжеленными кулями на плечах. У него затеплилась надежда совершить второй переход.
Когда последний транспорт покинул порт, на «Самсоне» облегчённо перевели дух. Задача наполовину была выполнена. Шутка ли, одним махом доставили в Выборг восемнадцать тысяч четвертей провианту.
В тот же вечер на фрегате устроили шумное пиршество: пили за удачливого Шельтинга, так ловко обставившего шведов, за хорошую погоду, то есть за то, чтобы подольше держался ост, путающий все карты противнику, за здоровье Меншикова, который приобрёл сей корабль, столь лёгкий на ходу.
В ту пору Шельтингу, действительно, неправдоподобно везло. В начальных числах мая транспорты вторично доставили необходимый груз в Выборг, а там обернулись ещё раз. Более перевозить было нечего. Всего же на финский берег удалось перебросить для экспедиционного корпуса свыше тридцати семи четвертей провианта и военного снаряжения. Эта тройная удача всех необычайно окрылила. На радостях Шельтинга произвели в капитан-командоры.
Отчего шведские корабли не встали несокрушимым заслоном на пути русских транспортов в Выборг? Неужто тому была причиной только неблагоприятная погода?
Однозначного ответа нет.
Но скорее всего политические и военные деятели в Стокгольме снисходительно отнеслись к «малому» флоту России. Не исключено, что на правителей Швеции размагничивающе подействовало письмо Витворта, в котором он столь авторитетно заявлял о жалком состоянии русского флота.

Глава восьмая. «Полтава»
Утро девятого мая тысяча семьсот двенадцатого года выдалось ветренным, холодным.
Временами вперемежку с дождём шёл снег. Петербургские улицы были безлюдны. И вдруг с фрегатов, стоявших на Неве, а потом и с крепостных верков ударили пушки. Со всех сторон народ бросился к реке. Распространилась весть, что наконец-то с Турцией заключён вечный мир. От избытка чувств в воздух полетели шапки, круглые матросские шляпы, солдатские треуголки. Одной тяготой стало меньше!
Русско-турецкий мирный трактат, который подписали в Константинополе подканцлер тайный советник Пётр Шафиров и генерал-майор граф Михайло Шереметев, был «учинён» на двадцать пять лет и содержал семь пунктов. Два из них, вызвавшие длительные дискуссии, касались европейских дел и судьбы Карла Двенадцатого.
В первом из «спорных» пунктов говорилось: «Его царское величество войска свои из Польши выведет в течение месяца от числа сего договора. А которые на другой стороне в Польше ж, — те выведет в три месяца. И не оставит никаких русских войск в Польше ни под каким предлогом». Второй пункт гласил: «Блистательная Порта, когда захочет короля шведского выслать в его земли, то вышлет, однако ж не описывая времени и пути. А ежели Блистательная Порта вышеречённого короля через Московское государство похочет выслать, то явно и тайно никакого убытку ему россияне да не могут учинить».
Судьба Северной войны в значительной мере зависела от состояния дел с Турцией. Теперь этот вопрос успешно разрешился. На радостях в Петербурге был устроен грандиозный обед, на который были приглашены и иностранные дипломаты.
В «Торжественной остерии», украшенной первой весенней зеленью, произносились пышные речи, и после каждой — по данному знаку — с бастионов Петропавловской крепости мощно громыхали орудия. Сизый дым волнами ходил над широкой Невой.
За праздничным столом велись разнообразные разговоры. Чуть ли не со слезами на глазах вспоминался злосчастный Прутский поход; подсчитывались соболя, ушедшие на подкуп своекорыстных министров и родственников султана; слышались сокрушительные вздохи по поводу отдачи Азова и уничтожения столь дорого стоившего Азовского флота.
Не менее шумно вели себя и послы иностранных держав. Обильные возлияния многим развязали язык.
— Порта обманулась, заключив мир на таких кондициях! — доказывал подвыпившему соседу французский посланник. — Азов отдан только для прельщения. Русские знают, что они одним ударом могут вернуть его, высадив со своих галер тридцать тысяч десанта!
Витворт согласно кивал, но сам не спешил высказываться, стараясь выведать как можно больше.
— Порта ещё сильнее обманута в вопросе о Польше, — горячился де-Би. — Правда, царь Пётр обещал вывести свои войска из Померании, но сие есть ложь. Придёт некоторый день, и Турция жестоко пожалеет, что заключила этот мир. Но будет поздно!
Разговор послов прервал Пётр. Громогласно он попросил Витворта поблагодарить английскую королеву за поддержку, оказанную российским представителям в Константинополе.
Ловкими словами Витворт выразил свою полнейшую готовность выполнить любую просьбу русского царя. Тут же, воспользовавшись благоприятным моментом, чтобы поточнее выведать условия мирного договора, завёл беседу с канцлером Головкиным. Тот отвечал весьма уклончиво, поскольку содержание соглашения пока составляло государственную тайну.
Не без досады Витворт отошёл.
Вечером он приступил к составлению донесения своему правительству.
Остро поглядывая на на колеблющийся язычок пламени свечи, Витворт быстро писал:
«Если, кроме таинственности, которою здешние министры обыкновенно окружают всякие пустяки, есть и более важные побуждения хранить договор в таком секрете, то они, вероятно, заключаются в статье об очищении Польши. Это — единственная статья, способная поставить царя в некоторое затруднение, и она, полагаю, вряд ли будет выполнена без значительных изменений. «.
Прогноз Витворта оказался неверным. Россия чётко выполнила все пункты соглашения. В означенные сроки начался вывод войск — слишком большим благом был мир, заключённый с таким трудом, чтобы им безрассудно рисковать. Имелся и другой воздействующий момент: своё ближайшее будущее Россия связывала с Балтийским морем, которое притягивало, как магнит. Балтика была ключом от Европы.
Долгожданный мир с Турцией развязал России руки. Наконец-то появилась возможность сосредоточить всё внимание на «северных» делах. Спешно вызванному из Воронежа Апраксину вверили командование войсками в Финляндии. Сам Пётр намеревался отправиться в Померанию, чтобы в обговорённые мирным трактатом три месяца попробовать повернуть колесо фортуны в свою сторону.
Пока же он весь ушёл в дела Адмиралтейства — приближался спуск на воду пятидесятичетырёхпушечной «Полтавы». Столь большие суда ещё не строились в Петербурге. Намечалась закладка и других крупных кораблей. Немалые надежды возлагались также на Салтыкова, развернувшего бурную деятельность в Англии.
В середине мая он прислал письмо, в котором сообщал, что приискал три корабля: один — о пятидесяти шести пушках, ещё не бывавший в море, другой — о пятидесяти четырёх и третий — сорокашестипушечный.
— Два первые корабля не пропустить! — диктовал Пётр ответное письмо. — Третий, о сорока шести пушках, тоже купить, если можно у него на нижней палубе поставить двенадцатифунтовые орудия. Однако старайся приискивать шестидесятипушечные, пятидесятипушечные и о сорока восьми пушках.
— Как быть ему с деньгами? — напомнил кабинет-секретарь Макаров.
С деньгами было туго. Каждое покупное судно обходилось минимум в десять тысяч рублей. Такую сумму собрать с обнищавшего населения было непросто. Налогами уже давно обложили всё, что только поддавалось обложению.
Пётр на миг омрачился. Но вспомнив, что деньги идут на покупку кораблей, успокоился.
— Отпиши ему, что необходимые средства переведём рижским купцам, а они уже свяжутся с Лондоном.
Медленным шагом прошёлся по кабинету, размышляя о флотских делах: с учётом кораблей, ранее купленных Салтыковым, флот сразу пополнялся пятью крупными судами; кроме того, на Ладоге Гаврила Меншиков грозился спустить на воду две восемнадцатипушечные шнявы; да в Копенгагене обретались три фрегата, пришедшие из Архангельска. Самая же большая радость — пятидесятичетырёхпушечная «Полтава», завершаемая на Адмиралтейской верфи. «Боже, помоги нам!» — перекрестился, повернувшись к образам. Немного погодя решил отправиться в Адмиралтейство, чтобы взглянуть на «Полтаву».
Федосей Скляев, докладывая о ходе работ, удручённо вздыхал:
— Этим летом корабль навряд ли спустим. Нет лесу. От недостатка материала работные люди немало дней прогуляли и в прошлом году!
Пётр резко обернулся к адмиралтейскому советнику Кикину, вместе с Апраксиным сопровождавшему его при осмотре строящихся кораблей.
— Для ускорения работ вызвать из Воронежа четыреста плотников и корабельного мастера Анисима Моляра!
Голос подал Апраксин.
— Для корабельного строительства следует приписать к Адмиралтейству тридцать тысяч дворов. Будут люди — будет лес.
Флот требовался, как воздух. Но и народ уже изнемогал.
— Хватит и двадцати четырёх тысяч! — хмуро оборвал его Пётр и, чтобы не обидеть генерал-адмирала, добавил: — Зато каких людей получишь — исконных плотников и мореходов — от Олонца до Каргополя!
От стапеля, где возвышался корпус «Полтавы», повернули к чертёжному амбару. Здесь внимание Петра привлекла модель большого корабля с бушпритом непривычного вида: утлегарь, продолжение бушприта, располагался не вертикально, а горизонтально. Удивлённо глянул на Скляева, сработавшего модель.
— Сие новшество увеличивает парусность и, стало быть, сулит приращение хода, — объяснил тот.
Сопровождавший царя Осип Най так и впился глазами в модель.
— Ну, что скажешь? — поддел его Пётр. — Обскакал тебя Федосей! Он, брат, такой — заморских гостей не слишком жалует. Всё твердит, будто русаки куда талантливее. Не знаю, так ли?
Англичанин молча разглядывал модель. Интуитивно он чувствовал, что Скляев на правильном пути. Как известно, искусство кораблестроения заключается в том, чтобы из наименьшего количества материалов построить корабль наибольшей прочности и дешевизны. Горизонтально расположенный утлегарь повышал прочность конструкции, поскольку не нуждался в сложной системе креплений.
Полный ревнивых чувств, повернулся к царю.
— В нашем деле не должно быть произвола, игры слепого случая. Как в астрономии, механике, артиллерийском и инженерном искусстве, так и в кораблестроении нельзя обходиться без теории. А теория ничего не знает о таком утлегаре.
Из резного шкафчика Скляев торопливо достал лист бумаги, исписанный колонками цифр. Расчёты показывали, что при сравнительно небольших переделках скорость корабля существенно повысится.
Пётр пылко обнял Скляева, похлопал по спине. Осип Най только вздохнул. Он завидовал товарищу, которого так выделил царь. Ничего подобного не было в его отечестве, где строительство кораблей давно сделалось национальным занятием. В Англии, — посетовал про себя, — людей, которые посвящают свой талант изучению наук и усовершенствованию кораблестроения, не только мало поощряют, но даже подвергают гонениям. А ведь наука никогда не вступит в надлежащую силу, если её ревнителей и поборников преследуют!
Весь конец мая и первую половину июня стапель вокруг «Полтавы» напоминал муравейник. Настилалась палуба, ставился высокий двухъярусный ют. Мастера-резчики украшали причудливым рельефом гекаборт — верхнюю часть кормы. Постепенно стали вырисовываться фигуры бога Нептуна и Ники — богини Победы.
Работали денно и нощно. Пятнадцатого июня тысяча семьсот двенадцатого года под пушечную пальбу — пороха по сему случаю не жалели — «Полтаву» спустили на воду. Отвести корабль в Кроншлот доверили капитану Госселеру. Дожидаться окончания проводки «Полтавы» от Петербурга до Котлина Пётр не стал, дела требовали его присутствия в Померании. В сопровождении небольшой свиты, в которую входил и Наум Сенявин, он отбыл из столицы на быстроходной шняве «Лизет».
В тот же день Витворт отправил срочную депешу:
«Царь из Кроншлота семнадцатого июня вечером отправится водою же далее, в Нарву. Он идёт на своей шняве в сопровождении двух полугалер, которые в случае встречи со шведами способны укрыться в какой-нибудь бухте. «.
К чему было английскому послу обременять своё правительство такой ничтожной информацией? Если она представляла какой-то интерес, то только для шведов.
Первоначально намечалось, что Пётр прибудет в Померанию по морю. В Ригу за ним должен был прибыть датский флот. Однако, датчане, сославшись на необходимость обороны своих датских островов от шведских крейсеров, посылку флота отменили. Вместо этого пообещали отправить в Кёнигсберг несколько фрегатов. Потом они сообщили, что возможна отправка только одного корабля, «Исланда», и не в Петербург, а к Данцигу.
Один корабль, даже с мощным вооружением — «Исланд» имел на борту более восьмидесяти орудий — мог стать лёгкой добычей шведских фрегатов. Поэтому предложение было отклонено. От Нарвы до Риги длинный поезд из нескольких десятков карет с сильной охраной добирался около недели. Здесь получили известие, изрядно встревожившее Петра: королева Англии объявила о своём нежелании продолжать войну с Францией. Более того, она предупредила голландское правительство, что при отказе союзников заключить мир Англия «принуждена будет отлучиться Великого альянсу» и пойдёт на сепаратный мир.
Великие европейские державы, втянутые в распрю из-за испанского наследства, почти не удостаивали вниманием восточные окраины континента, в том числе и Россию. Теперь же обстановка грозила круто перемениться. Кто мог предугадать, на чью сторону они встанут: Швеции, которая представлялась западным державам более достойной помощи, или де России, страны молодой, энергичной, и оттого неведомо пугающей.
Пётр решил форсировать события. К Апраксину, готовившему армию к походу в Финляндию, умчался спешный гонец.
Выполняя царский приказ, русские полки восемнадцатого июля тысяча семьсот двенадцатого года сухим путём двинулись в Выборг. Здесь им предстояло получить боеприпасы, продовольствие — доставку грузов обеспечивал Балтийский флот — и продолжить движение на Гельсингфорс, где стоял шведский десятитысячный корпус. При достижении успеха, наступление следовало вести на Або, порт на западном побережье Финляндии, от которого рукой подать до самой Швеции.

Глава девятая. Первая осечка
Выход корабельного флота, который должен был сопровождать до Выборга транспорты с боеприпасами и фуражом, назначили на двадцатое июля. Транспорты уже начали выбирать якоря, когда с моря, со стороны Сескара, где крейсировали шнявы, донеслись три пушечных выстрела. Это означало, что появилась неприятельская эскадра в семь судов.
Вскоре десять шведских кораблей демонстративно продефилировали в виду Котлина. Однако приблизиться не решились, зная о силе береговых батарей, и отошли к Сойкиным горам. В дозоре остались два фрегата, расположившиеся у Красной Горки.
— Всего дня не хватило! — досадовал Крюйс, понимая, сколь важны грузы, находившиеся в трюмах транспортов.
Два дня прошли в томительном ничегонеделании. Не зная, на что решиться, Крюйс держал на Котлинском рейде гружённые транспорты. Прикрывая их от возможного нападения со стороны моря, в линию выстроились четыре линейных корабля, в том числе и «Полтава», а также фрегаты и шнява. Чуть сбоку держались галеры.
К вечеру двадцать третьего июля тянувшийся с запада слабый ветерок совсем прекратился. Циркулем расставив ноги и втиснув глаз в окуляр зрительной трубки, длинной, словно старинное ружьё, Крюйс со шканцев «Риги» изучал неприятельские дозорные суда, стараясь проникнуть в замыслы шведов. Его сильно смущала близость вражеских кораблей к строящейся царской резиденции «Екатерингоф».
Екатерингоф, что значит «двор Екатерины», находился на южном берегу Финского залива, как раз напротив Котлина. В первые годы после основания Петербурга, когда из-за непогоды на море Пётр не мог переправляться на Котлин, то он обыкновенно пережидал ненастье в этом месте. Впоследствии живописные окрестности так полюбились ему, что в тысяча семьсот двенадцатом году началось сооружение летней резиденции — двухэтажного дворца с обширным цветником перед домом и большим парком за ним. Несколько кирпичей в стену здания положил сам Пётр, страстно желавший как можно скорее увидеть дворец готовым.
— А что, если шведы предпримут шлюпочный десант, — обронил Крюйс, не отрываясь от окуляра. — С них станется. К тому же безветренная погода благоприятствует диверсии!
Поразмыслив, вице-адмирал решил созвать военный совет, на который пригласил первых флотских чинов: шаутбенахта Боциса и капитан-командора Шельтинга.
Втроём они принялись изучать в подзорную трубу шведские корабли, контуры которых становились всё более расплывчатыми в сгущающейся темноте. На палубах, вроде, никто не появлялся, очевидно, команды отдыхали.
— Неспроста всё это! — озабоченно покачал головой Крюйс и передал подзорную трубу Шельтингу. Повернулся к Боцису. — Передвинь-ка свои галеры к Екатерингофу!
Боцис сердито фыркнул, не видя нужды в такой перемене дислокации галерной флотилии.
Готовую возникнуть перепалку потушил Шельтинг. Приободрённый недавней своей удачей и повышением в чине, он опять решился рискнуть.
— Господин вице-адмирал, а может, попытаемся взять шведа врасплох, а?
Крюйс даже растерялся от этого неожиданного предложения. В какой-то миг подобная мысль возникала у него самого, но он тут же отгонял её от себя как несвоевременную, авантюрную. Ведь перед ним стояла совсем другая задача — провести транспорты в Выборг.
Шельтинга поддержал Боцис.
— От Сойкиных гор до Красной Горки тридцать пять миль, так что шведская эскадра не поспеет на выручку. Ей-ей, господин вице-адмирал, пока капитаны шведских фрегатов очухаются, мои галеры возьмут их на абордаж!
Предложение было разумным. Но оно исходило от Боциса, которого Крюйс органически не выносил. Этот самоуверенный и наглый выскочка раздражал его буквально всем. Боцису была ведома антипатия вице-адмирала. В отместку он всячески старался подчеркнуть своё независимое положение, имея к тому реальные основания. Официально подчиняясь Крюйсу, Боцис имел под своим началом отдельную эскадру галер, действующую, как правило, независимо от линейных кораблей. Поэтому он никогда не спешил выполнять изустные указания вице-адмирала. Более того, самовольно присвоил себе прерогативы флагмана. Согласно правилу, введённому Крюйсом, утреннюю зорю — четыре часа утра — надлежало отмечать пушечным выстрелом, вечером — в девять часов — производился другой выстрел, возвещавший о вечерней заре. Боцис, нарушая все установления, палил с головной галеры, когда заблагорассудится, а по едкому замечанию Крюйса, — «смотря по напиванию с приятелями».
Оттого-то разумное замечание Боциса вице-адмирал принял «в штыки».
— Подобный манёвр, — отмахнулся он, — ни к чему не приведёт. Едва галеры начнут движение, как шведы немедленно это заметят — у них ведь тоже имеются глаза! — и тотчас отбуксируют свои корабли. К тому же их пушкари не будут дремать. Одно удачно пущенное ядро — а калибр шведских пушек внушителен — и галеры как не бывало!
Про себя Крюйс решил, что незачем предоставлять Боцису случай отличиться, иначе с ним вообще сладу не будет. Ночью не произошло никаких перемен.
Утром, едва только взошло солнце, Крюйс поспешил на шканцы. Над водой стлался туман, ветер отсутствовал.
Он решил, что более мешкать нельзя и велел сигналить Боцису: немедля сниматься и атаковать неприятеля. Аналогичный приказ получили командиры фрегатов «Пернов», «Самсон» и шнявы «Лизет». Поскольку властвовал штиль, то для буксировки парусных судов требовались скампавеи.
При первом движении русских галер на шведских кораблях засуетились матросы. На мачты вздёрнули паруса, но они безжизненно обвисли. Предутренний ветер, потянувший с берега, только развёл слабую зыбь, между тем галеры и фрегаты, буксируемые скампавеями, медленно, но неуклонно приближались. Особенно преуспела «Лизет». Она вырвалась далеко вперёд и находилась всего в полутора милях от шведских кораблей.
Досадуя на себя за оплошку — нужно было раньше отважиться на диверсию, — ещё больше на Боциса, в пику которому нападение на шведов было отсрочено, Крюйс велел буксировать «Ригу», чтобы поспеть к месту боя.
Однако флагманскому кораблю не довелось сделать ни единого выстрела. Как, впрочем, и «Лизет». Внезапно потянул ветерок, на шведских судах заполоскались паруса. Сначала неприметно, а после всё быстрее они начали набирать ход. Крюйс с досадой топнул ногой. Сдвинув ставшую бесполезной подзорную трубу, приказал прекратить погоню. При пушечном выстреле на грот-брам-стеньге «Риги» затрепетал белый флаг.
Эскадра повернула к Кроншлоту.
Шведские фрегаты тут же замедлили бег, развернулись и, рассчитывая на лёгкость своего хода, приблизились к русским судам на расстояние полумили. В последующие полчаса они строго выдерживали избранную дистанцию.
— Издеваются! — совсем осерчал Крюйс. — Ну, я вам покажу!
На мачте «Риги» взвился красный флаг.
Следом за флагманским кораблём, устремившимся за шведскими фрегатами, в погоню включились «Пернов», «Самсон» и «Лизет». Лавируя, шведы уходили к западу. Потом переменили галс и взяли курс к финскому берегу.
«Рига» не отставала. За ней в полутора милях шли, растянувшись длинной цепочкой, другие суда. Миновали Толбухинский мыс — впереди открылась безбрежная гладь Финского залива.
— Поднять белый флаг! — скомандовал Крюйс.
— Но мы же их догоняем! — возмутился Боцис.
«Рига» в самом деле настигала шведов. Но остальные суда сильно отстали, так что в случае боя флагман бы оказался один против трёх вражеских фрегатов.
— С сильнейшим противником неразумно ввязываться в бой! — спокойно отпарировал вице-адмирал.
И Боцис, и Шельтинг не разделяли его точку зрения. Оба они, как по команде, обернулись к Ивану Сенявину, голос которого много значил. Но тот молчал.
— Я так поступаю, — невозмутимо продолжал Крюйс, — потому что неприятельский флот находится у Красной Горки, и в любой момент может отрезать нас от Котлина!
За одной осечкой — ведь шведские фрегаты, несомненно, можно было захватить врасплох по ночной поре — едва не случилась другая.
Для похода в Финляндию в Выборге собрали полки экспедиционного корпуса. Но выступление откладывалось со дня на день, поскольку ожидали подхода транспортов с боевыми припасами и фуражом для кавалерии. День шёл за днём, а транспорты не появлялись. Крюйс, на которого было возложено снабжение экспедиционного корпуса, страшно нервничал, но бессилен был чем-либо помочь. Берёзовые острова прочно блокировала неприятельская эскадра. Прошла неделя, другая. А на горизонте по-прежнему маячили три шведских фрегата, готовые при малейшей тревоге призвать на помощь свои главные силы.
— Хоть бы шторм налетел! — заклинал судьбу вице-адмирал, не находивший себе места от беспокойства. Срывалась кампания, в подготовку которой было вложено столько сил.
— Если мы потеряем даже треть транспортов, — подначивал его к активным действиям Шельтинг, — то и тогда нас никто не обвинит!
И всё же Крюйс предпочитал дожидаться шторма. А шторма всё не было. Стояли на редкость тёплые дни. Под стать им были и ночи.
На кораблях и транспортах, сгрудившихся возле Котлина, все вконец пали духом. Держался лишь Крюйс. И он дождался своего часа.
Под вечер девятого августа два корабельных баркаса отправились к финскому берегу, на Чёрную речку. Маленькие судёнышки, деловито бежавшие по морской глади, привлекли внимание шведского дозора. Фрегаты распустили паруса и начали погоню, рассчитывая захватить баркасы. Скоро и преследуемые, и преследователи исчезли из вида. Крюйс интуитивно понял, что другого удобного случая, возможно, больше не представится. Немедленно он призвал Боциса и Шельтинга.
Едва они появились, нетерпеливо бросил: «Отправляйтесь!» — и прочертил жёлтым от табака ногтём маршрут на карте: вдоль южного берега Финского залива, от оконечности мыса, далеко выдававшегося в море, линия круто поворачивала к островам Лавенсари и Пенисари, от них — к Соммерсу. Таким образом, транспорты оказывались как бы за спиной у шведского дозора и беспрепятственно могли войти в шхеры, от которых было уже рукой подать до Выборга.
План Крюйса блестяще удался. Более того, в шхерах галеры, сопровождавшие транспорты, встретились со шведским четырёхпушечным ботом и почти без всякого сопротивления овладели им.
Гордые своей победой — не так уж часто в то время удавалось захватывать шведские суда — Боцис и Шельтинг вошли в Выборг. Но красоваться было не перед кем — город был пуст. Не дождавшись столь необходимых боеприпасов и фуража, экспедиционный корпус двинулся на Гельсингфорс.

Глава десятая. Военная хитрость
Датскому королю Фредерику Четвёртому исполнилось чуть более сорока. Однако он уже тринадцать лет находился у власти. За это время ему довелось многое испытать: позор капитуляции перед англо-шведским флотом в тысяча семисотом году; крушение честолюбивых надежд на возрождение Дании как великой державы и их возрождение в тысяча семьсот девятом году после поражения шведов под Полтавой.
Сознавая, что Дания не в состоянии противостоять Швеции в одиночку, Фредерик Четвёртый поспешил развернуть свой стяг возле победоносного русского знамени. И в то же время он держал себя с восточным союзником в высшей степени осторожно, опасаясь буквально всего: внезапного усиления шведской военной мощи, окончательного торжества России над «северным львом», неудовольствия Англии и Голландии чересчур самостоятельной внешней политикой Дании.
Известие о том, что Пётр всё-таки прибывает в Померанию, заставило Фредерика крепко задуматься. Плодом его раздумий явилась беседа с генерал-адмиралом Гульденлеве, состоявшаяся в первых числах августа тысяча семьсот двенадцатого года.
— Царь просил отдать ему в командование наш флот, — напомнил Фредерик генерал-адмиралу, — и мы ответили согласием. Поэтому по прибытии предоставить Его царскому величеству на флагманском корабле лучшее помещение. Офицерам во всём подчиняться царю.
Гульденлеве понимающе кивнул.
— Теперь о целях кампании. Флот, как известно, должен воспрепятствовать переправе неприятельских войск в Померанию и в нашу провинцию Зеландию. Эта задача остаётся в силе. В том случае, — продолжал король, — если будет получено известие о выходе шведского флота в море, немедленно собрать военный совет, на котором хорошенько обсудить: следует ли атаковать неприятеля, или же выполнить какой другой манёвр!
И снова ни единым словом, ни движением генерал-адмирал не выказал своего удивления.
— Следует всегда помнить, — с сокрушённым видом продолжал Фредерик, — что наша провинция Зеландия в данный момент не имеет достаточно войск для защиты. Попытайтесь внушить эту мысль Его царскому величеству.
В начале августа тысяча семьсот двенадцатого года Пётр прибыл в Грейфесвальд, расположенный неподалёку от Штральзунда. Шведы заблаговременно покинули все небольшие городки, сосредоточив войска в Померании в шести сильных крепостях.
— Силища-то какая! — глянул Пётр на море, где на фоне светлой полоски неба на горизонте чётко рисовались бесчисленные мачты.
— В датском флоте семнадцать линейных кораблей, пять фрегатов и изрядное число мелких судов, — дал справку Меншиков.
— А где наши фрегаты?
— Вот там! — указал Меншиков на три судна, ближе других стоявших к берегу. — Первый — «Святой Павел», за ним — «Святой Пётр», дальний — «Святой Илья», капитан Бенс.
Немедля — таково было нетерпение взглянуть, как строят суда в Архангельске — Пётр отправился на «Святого Павла». Первое, на что он обратил внимание на палубе фрегата, — так это сильных запах смолы.
— Судно целиком построено из сосны, — объявил Абрам Рейс, державший свой флаг на «Святом Павле».
— Из сосны?
— Да. Но оно ничем не уступает сделанным из дуба. Одно плохо — мачты очень хлипкие, держатся до первого сильного шторма!
Осмотрев во всех деталях фрегат, Пётри приказал поднять паруса.
При виде царского штандарта на грот-мачте «Святого Павла» датские корабли окутались клубами пушечного дыма.
А затем с визитом вежливости на русский фрегат прибыли генерал-адмирал Гульденлеве, адмиралы Барфус и Рааб, вице-адмирал Сегестет, Риц и Юст Юль. Последнего Пётр приветствовал особенно дружески. Три года, с тысяча семьсот девятого по тысяча семьсот одиннадцатый, Юст Юль был датским посланником при русском дворе, где завоевал всеобщее расположение своим прямодушием. Не занимать ему было и мужества. В жарком сражении в тысяча семьсот пятнадцатом году его корабль ближе всех подошёл к шведской эскадре. Баталия оказалась для адмирала последней — вражеское ядро разорвало его на части.
Три дня Пётр посвятил осмотру датских кораблей. Особенно он восторгался трёхдечным флагманом «Элефант» — «Слон», с огромными тридцатишестифунтовыми орудиями на нижней палубе. В сравнении с русскими фрегатами, вооружёнными девятифунтовыми и шестифунтовыми пушками, он, в самом деле, воспринимался «слоном».
— Есть ли такие большие корабли у шведов? — спросил у Гульденлеве.
Тот перечислил несколько неприятельских кораблей, имевших на борту около ста пушек. Особо выделил «Большого Карла».
— А каково общее число кораблей у шведов?
— Лазутчики доносят, в Карлскроне снаряжается эскадра из трёх десятков вымпелов!
В голосе генерал-адмирала проглядывала такая почтительность к противнику, что Пётр улыбнулся. Смешок побежал по царской свите. Кто-кто, а они-то видели, как шведы умеют показывать спину в бою. Пресекая неуважительность своих приближённых, Пётр ободряюще сказал:
— Датский флот — тоже крепкий орешек!
Беспредельно любя море, Пётр не мог отказать себе в удовольствии пожить на крупном боевом корабле — и поселился на «Элефанте». Здесь, не теряя времени, занялся подготовкой штурма Штральзунда. Гарнизон крепости насчитывал шестнадцать тысяч человек — в четыре раза больше, нежели Нарвский. Пушек тоже было достаточно. Так что осада предстояла не из лёгких. К сожалению, дело стопорилось из-за отсутствия осадной артиллерии. Ни саксонцы, ни датчане не выполнили обязательств — не подвезли крупных, ломовых орудий, а без них, без долгого обстрела, было чистейшим безрассудством идти на штурм.
Осадный корпус испытывал острую нужду и в продовольствии. Пришлось пойти на крайнюю меру. Рейсу было отдано распоряжение задержать несколько неважно чьих судов с хлебом и привести их в Грибсвальд.
Капитан-командор вышел в море с двумя русскими и двумя датскими фрегатами. Через несколько дней он привёл пять голландских судов с зерном. С великой радостью армейские интенданты приняли тысячу четыреста тонн хлеба. Шкиперам дали расписку на получение равного количества хлеба в Амстердаме у российского представителя Осипа Соловьёва.
Шестнадцатого августа тысяча семьсот двенадцатого года состоялся расширенный военный совет, на котором присутствовал и польский король. На нём приняли план действий: сначала занять остров Рюген, прикрывавший Штральзунд с моря, а затем вести общее наступление на крепость.
Но произошло необъяснимое: датский флот, которому надлежало блокировать Рюген с моря, вдруг снялся с якоря. Скоро верхушки мачт исчезли за горизонтом. По русскому лагерю, подковой охватившему Штральзунд, пополз тревожный слух: на подходе шведский флот с десантом на борту.
Пётр в неистовстве бросался на генералов:
— Где саксонские пушки? Куда подевался датский флот?
Требовалось спасать от гибели российские фрегаты, сиротливо стоявшие на своих прежних местах неподалёку от берега. Рейс получил приказ идти в Ревель, ежели же невозможно будет достичь Финского залива, то зимовать в Риге.
Единственная радость тех дней — письмо из Копенгагена от Василия Лукича Долгорукова. Посол сообщал, что купленные в Англии Фёдоров Салтыковым корабли собрались, ждут ещё одного, и указывал их пропорции: «Антоний» — сто двадцать девять футов длины, способен нести пятьдесят пушек, но пока имеет двадцать четыре; «Эсперанс» — длина сто двадцать семь футов, некомплект тридцать два орудия; на «Рандольфе» — нет ни одной пушки; «Виктория» — длина сто двадцать футов, ширина шесть, углубление двенадцать футов.
В ответном послании, обрисовывая положение под Штральзундом, Пётр говорил без утайки:
«Дела у нас зело было изрядно пошли. Но отступлением датского флота всё ниспровергнуто. Однако ж, ежели король (польский) придёт с войсками сюда, то ещё может поправиться, а без того подлинно ведай, что мы, не имея здесь ни одной крепости в руках, а неприятель (как отовсюду пишут) в шестнадцать тысяч транспорт ежели на Рюген учинит, а к тому восемь тысяч из Штральзунда к оным совокупятся, то нам, кроме того, что идти домой, делать нечего, ибо кавалерии не имеем, а на саксов надеяться как, сам знаешь».
Лишь месяц спустя после своей поспешной ретирады датский генерал-адмирал Гульденлеве дал о себе знать. Под Штральзунд, где всё ещё стояла русская армия, на фрегате прибыл его посланец, привёзший толстый засургученный пакет.
— Где сейчас флот? — ломая печати, сурово глянул Пётр.
— Часть кораблей находится в Каттегате, возле острова Зеландия, остальные — неподалёку от острова Мен.
Велев посланцу ожидать ответа, Пётр собрал генералов. Начал было читать письмо, но после первой же фразы бросил бумагу переводчику — так озлился на генерал-адмирала, что позабыл многие датские слова.
Сиплым от волнения голосом, нервно откашливаясь, переводчик начал разбирать генерал-адмиральскую руку.
— Я получил повеление приблизиться к Копенгагену, так как столице угрожала опасность подвергнуться нападению со стороны сильного противника.
При этом насквозь фальшивом заявлении (шведы и не помышляли угрожать датской столице) Меншиков хохотнул. Сидевший подле него Репнин хмыкнул, как человек, слушающий забавную побасенку.
Переводчик, сделав внушительную паузу, продолжал:
— Хотя на мне и лежала высокая обязанность немедленно сообщить о том Его царскому величеству, но близость неприятельского флота не оставляла мне на это никакого времени, потому что я должен был сделать все самонужнейшие распоряжения по флоту для предупреждения ожидаемого нападения. Когда неприятель удалился, я при всём желании послать Его царскому величеству отчёт о произошедшем, не мог этого исполнить из осторожности, чтобы, как подобное беспрестанно случается, документ не попал в неподлежащие руки, потому что неприятель повсюду встречался на море, а дороги на сухом пути были также неблагонадёжны.
Военный совет откровенно веселился. Генералы толкали друг дружку в бок, посмеивались в кулак. Чувствуя себя в дурацком положении, переводчик смущённо примолк, но Пётр хмуро прикрикнул на него.
— Ты чего? Дай-ка нам послушать сего борзописца!
— После же того, — заспешил переводчик, — как наш флот снова вышел в море, чтобы вызвать неприятеля на сражение, и когда после незначительной стычки с ним мы снова возвратились к нашей якорной стоянке, то уже принимаю я на себя честь верноподданейше обо всём происходящем донести.
Пётр, поддаваясь общему смешливому настрою, ернически обронил:
— Вот прощелыга! Врёт и не споткнётся. Однако послушаем, как он дальше станет изворачиваться!
Переводчика взбодрило монаршее повеление. Он сделался смелей:
— Двадцать четвёртого сентября с флотом, доходившим до двадцати двух линейных кораблей, я вышел из Драге и к вечеру, между Стевенсом и Фальстербо, бросил якорь. Отрядил два корабля и четыре фрегата, чтобы они встали по фарватеру между Рюгеном и Шенским берегом и в случае необходимости могли бы подкрепить друг друга, а также следить за появлением неприятельского флота. Двадцать пятого сентября фрегаты сообщили, что оба шведских флота — военный и транспортный — находятся в море и под марселями направляются прямо к Рюгену.
— И вот тут тебя прохватила медвежья болезнь! — со смехом бросил Меншиков. — Небось столько наложил.
Его слова покрыл дружный хохот. Каждый старался добавить какую-нибудь пикантную деталь к уже сказанному. Бедный переводчик только ёжился, слыша подобное. Не зная, как реагировать, уткнулся в бумагу и забубнил:
— Двадцать шестого утром я приказал кораблям (авангарду) построиться в линию баталии для движения к востоку, предпочитая сам со всеми прочими судами следовать за ними.
— А что тебе рисковать, пусть другие таскают каштаны из огня! — прокомментировал эту фразу Репнин.
И снова грянул смех.
Торопясь поскорее закончить своё дело, чтобы наконец вырваться из этой не по-доброму веселящейся компании, переводчик перешёл на скороговорку:
— Двадцать седьмого с салингов открылись мачты и паруса нескольких судов. Около трёх часов пополудни с палубы было видно двадцать шесть судов. Неприятель имел намерение удалиться от берега. В течение ночи мы продолжали держаться под парусами. Двадцать восьмого я выстроил флот в линию баталии. Неприятель, показывая вид, что желает принять сражение, старался понемногу уклоняться под ветер с большим разрывом между авангардом и центром, чтобы при случае поставить наш флот в два огня. Я усилил паруса, уклоняясь от линейного сражения.
И генералы, и Пётр просто гоготали.
Переводчик уже привык к странной обстановке военного совета и, ничуть не смущаясь, продолжал тарабанить своё, как механическая птица:
— В то время, как я был в готовности преследовать шведский корабль «Большой Карл», вдруг я заметил, что два судна, следующие в линии за «Карлом», были не что иное как брандеры, хотя по величине и конструкции корабли казались пятидесятипушечными. Чтобы точнее во всём удостовериться, я отрядил два фрегата с приказом подойти к ним возможно ближе, чтобы раскрыть военную хитрость.
Весёлость участников военного совета достигла своего апогея. Всех качало из стороны в сторону от приступов смеха.
— Тотчас по приближении фрегатов неизвестные суда, вдруг закрыв свои нижние порты, прежде начали стрельбу из своих орудий верхнего дека. По многим другим признакам также заметно было, что это брандеры. Замысел неприятеля состоял в предварительном зажжении «Элефанта», чтобы произвести замешательство в нашем флоте, а затем уже его атаковать. Между тем, ветер переменился, вследствие чего неприятельский авангард несколько выдался вперёд и подвергся канонаде нашего авангарда в продолжении трёх четвертей часа. После чего адмирал их сделал ему сигнал к отступлению. Вскоре после этого стало смеркаться, шведы понемногу удалились от нас и скрылись из виду вместе с наступившей темнотой.
В военном совете по инерции ещё некоторое время посмеялись над пустым и велеречивым посланием датского генерал-адмирала, подивились его умению изворачиваться и. разом поскучнели. Впрочем, и было от чего. Воспользовавшись опрометчивым решением Гульденлеве, сосредоточившего датский флот в Кегебухте, шведы переправили шестнадцатитысячный корпус фельдмаршала Штейнбока на остров Рюген. Дальнейшая осада Штральзунда становилась бессмысленной.
Первого октября тысяча семьсот двенадцатого года, отъезжая от армии, Пётр распорядился отступить от шведской крепости.
Накануне отъезда у него состоялся разговор с Наумом Сенявиным, который командировался в Копенгаген для приёма купленных в Англии кораблей и отправки их в Россию. Не оставляя разбора прибывшей почты, Пётр наставлял:
— Особенно осторожен будь возле Борнхольма. Это место постарайся миновать ночной порой.
Сенявин молодецки повёл плечом.
— Всё будет хорошо!
— Из твоего «хорошо» платья не сошьёшь!
Он очень тревожился за корабли. Хотя они шли с английскими паспортами и выдавались за коммерческие суда, но всё равно встреча со шведскими крейсерами представлялась нежелательной.
— Ей-Богу, всё будет хорошо! — повторил Сенявин. — Я кое-что придумал. Во-первых, пушечные порт закрою чёрными полотнищами, так что издали корабли сойдут за «купцов»; во-вторых, из Копенгагена выйду в декабре, либо в январе, когда шведы отойдут с моря в свои пристани.
Пётр скупо улыбнулся, показывая, что одобряет эту немудрёную военную хитрость, но всё же добавил:
— Теперь последнее. Старшим над кораблями назначается капитан-командор Рейс. Ему уже послан указ в Ригу. Но главный спрос будет с тебя. Апраксину ныне же напишу, пусть готовится в Ревеле к встрече. Чтобы не вышло никакой ошибки, учиним особые сигналы.
Поразмыслив, объявил, какой именно сигнал должна подать эскадра, приблизившись к Ревелю. Убедившись, что Сенявин всё правильно понял, отпустил его коротким кивком головы.
Оставшись один, принялся за письмо Апраксину.
Обширное послание, полное всевозможных советов и указаний, завершалось строгим напоминанием:
«Как сами изволите по росписи усмотреть, пушек и прочих припасов оные корабли на себе имеют мало, потому что за дороговизною они не были куплены. Поэтому пушки и прочее, что для них надобно, извольте заранее приготовлять».
Глядя на оплывающую свечу, задумался. Как хотелось верить, что начинание окончится благополучно. Правда, надежды почти не оставалось — уж очень несчастливым выдался год. Ни одно дело не удалось завершить так, как замышлялось. Вроде бы, всё предусмотрели, планируя кампанию, и силами превосходили шведов, а вот, поди же, почему-то не получилось?
Второго октября тысяча семьсот двенадцатого года Наум Сенявин отправился в Копенгаген, имея при себе крупную сумму денег для набора команд, поскольку большая часть английских матросов подрядилась доставить покупные корабли только в Данию.

Глава одиннадцатая. Ответственное задание
В Копенгагене Наум Сенявин, прежде всего, посетил купеческую гавань, горя желанием взглянуть на «салтыковскую посылку». Корабли, пришедшие из Англии, стояли у дальнего причала и походили друг на дружку, как близнецы-братья. Все — трёхмачтовые, одинаковой длины.
— Кто же из них кто? — несколько растерянно осведомился он у Куракина, сопровождавшего его на пристань.
— Поближе к нам — «Эсперанс», куплен в Дюнкерке. Прежнее название — «Гордон Брук». Далее — «Рандольф».
Неожиданно открылось небольшое двухмачтовое судно.
— А это что?
— Шведский галиот «Элеонора». Взят в прошлом году в Каттегате Брандтом, капитаном архангелогородского фрегата «Святой Павел».
Минуя «Эсперанс», Сенявин поднялся на борт «Рандольфа». Прошёлся по безжизненной палубе. Осмотрел рангоут, задирая лицо к мглистому небу, сыпавшему мелкую дождевую пыль. С удовлетворением отметил, что мачты и реи хорошие — все новые и ровные. На звук шагов на юте распахнулась дверь каюты. Выглянула опухшая пропитая физиономия. Бессмысленно вытаращилась на Сенявина. Также неожиданно дверь захлопнулась.
— Кто такой?
Куракин неопределённо пожал плечами.
— Не дело столько торчать в порту! — проворчал Сенявин. — И корабли бесцельно гниют, и люди чёрт знает до чего доходят от безделья. Что слышно об «Антонии»?
Речь шла о пятидесятипушечном корабле «Святой Антоний Падуанский», купленном Салтыковым в Гамбурге.
— Писал, что корабль оттуда уже вышел. Но что-то всё нет!
— А не мог он попасть в руки шведов?
При этих словах Куракин торопливо перекрестился.
— Бог не без милости!
— А что пишет Салтыков о двух других? Когда их ожидать?
О «Виктории» и «Болинбруке», приисканных Салтыковым в Англии, Куракин ничего конкретного не мог сообщить. Знал лишь, что корабли новые и крупнее остальных.
— Особенно хороша «Виктория». Она о пятидесяти пушках!
Весь октябрь, терпеливо поджидая прибытия «Антония», Сенявин деятельно готовил корабли, вверенные его попечению, к переходу по зимнему штормовому морю. Починялся такелаж. Шла заготовка провианта. Когда датский флот вернулся в Копенгаген и матросов распустили по домам, он нанял дополнительно на каждый корабль по пятьдесят человек. Большинство из завербованных согласилось служить в русском флоте всю будущую кампанию, некоторые же подписали контракт на несколько лет. На душе у Сенявина сразу полегчало — теперь будет с кем идти в море.
— Когда снимаемся с якоря? — подступали к нему с расспросами наиболее любопытные.
— Вот проглянет солнышко, потеплеет — и двинемся! — неизменно отвечал он.
Для подстраховки — бережённого и Бог бережёт, ведь шведский берег маячил на горизонте — приказал даже для сторонних глаз расснастить корабли, но так, чтобы при необходимости можно было бы за два-три дня подготовиться к выходу в море. Более того, никому из команды не позволил остаться на берегу — все жили на кораблях.
Шестого ноября наконец-то пришёл «Антоний» — в пути его сильно потрепал шторм, пришлось починяться. Через день другая радость: в гавань вошли два купеческих судна, доставившие из Архангельска солдат. На каждый из трёх кораблей распределил по сто человек. Теперь можно было спокойно отправляться в море: есть кому и при орудиях управляться, и при абордаже отбиться.
А потом началась полоса неудач. Пришло письмо от Салтыкова. Он сообщал, что купленные корабли «Виктория» и «Болинбрук» запаздывают: они совсем были готовы к отплытию, но неожиданно экипажи взбунтовались — матросы отказались идти в зимнюю пору в неспокойное Немецкое море. Чтобы корабли не простаивали впустую, Салтыков отдал их в найм купцам: отвезти товар до Лиссабона. Оттуда оба они пойдут в Копенгаген, к марту непременно поспеют.
Немедля Сенявин отправил письмо Петру, в котором испрашивал совета: оставаться ли ему в Копенгагене до марта, ожидая прибытия «лиссабонских» кораблей, или же действовать, как было условлено?
В декабре на купеческом судне из Риги прибыл капитан-командор Абрам Рейс, назначенный старшим над «копенгагенской эскадрой», и старший из Сенявиных, Иван. Ему надлежало подготовить к плаванию находившиеся в Англии корабли «Страфорд» и «Оксфорд» и привести их в Ревель.
Рейс хмуро выслушал рапорт Наума Сенявина. Он был явно не в духе: месяцем ранее отряд из трёх архангелогородских фрегатов, который он возглавлял, при переходе от Копенгагена к Риге настиг шторм, при входе в Рижский залив фрегат «Святой Илья» в бурную погоду наскочил на камни. По счастью, большую часть команды удалось спасти. После «Рандольфа» капитан-командор сделал смотр экипажу «Антония». Корабль был солидный, и настроение у Рейса несколько улучшилось.
— Свой флаг я подниму на «Антонии»! — объявил он.
Улучив удобный момент, Иван Сенявин шепнул брату:
— Видел твою Любушку. Шлёт поклон!
Всего-то было сказано несколько слов, а так и пахнуло теплом.
На следующий день торговым кораблём Иван Сенявин отправился в Англию.
В середине января тысяча семьсот тринадцатого года в Копенгаген прилетело грозное письмо от Петра. Расстроенный жестоким разносом, учинённым ему, Куракин показал письмо Сенявину. По прыгающим буквам послания было видно, что государь сам писал и был крепко не в духе:
«Что Фёдор Салтыков покупные два корабля отпустил до Лиссабона, а не к Копенгагену, и что оные не могут воротиться к Копенгагену прежде марта-месяца, то он зело худо сделал. Вы сами знаете, что сим временем (или в первых числах февраля) весьма бы безопасно корабли могли к Ревелю придти, поскольку неприятельский флот ныне стоит у Карлскроны. А с марта может быть, что он выйдет в море, и от этого будет немалая опасность при переходе тем кораблям. Однако ж как только возможно старайтесь, дабы заранее эти корабли были отправлены к Ревелю, прежде чем неприятельский флот выйдет в море. Пишите к Салтыкову, что корабли, которые вновь будут куплены, чтобы он отнюдь их никуда не отсылал, а отправлял прямо к Ревелю. Буде же офицеры и матросы до Ревеля идти не заходят или иной какой противный случай помешает направлять корабли к Ревелю, то шлите их в Голландию и оттуда уже к Ревелю. Ныне Науму Сенявину медлить в Копенгагене уже не вели. Уже послан указ, дабы он с тремя кораблями, которые он принял, немедленно шёл к Ревелю со всеми солдатами и матросами».
Пётр не случайно так волновался и бранил Салтыкова за опрометчивую посылку кораблей к Лиссабону. На обратном пути в Немецком море корабль «Болинбрук» был взят шведами. Правда, он шёл под английским паспортом, но эта хитрость не помогла. За освобождение корабля они потребовали выкуп в шесть тысяч риксдалеров. Тяжба тянулась вплоть до тысяча семьсот семнадцатого года. «Болинбрук» всё же отпустили. Но Балтийский флот в это время уже не нуждался в покупных кораблях — своих строили достаточно, — поэтому он был продан на торгах в Англии.
Царский указ о выходе «копенгагенской эскадры» в море, естественно, адресовался Рейсу как старшему по званию. Однако дату выхода кораблей в море знали только российский посол при датском дворе Долгоруков да Наум Сенявин. Это, естественно, чрезвычайно уязвило капитан-командора.
— Так когда же мы всё-таки выходим? — адресуясь к Сенявину, кипел он негодованием.
Тот дипломатично промолчал, а двадцатого февраля намекнул о необходимости снастить корабли. Рейс фыркнул. Но работа на кораблях закипела. Через день эскадра покинула Копенгаген. Сенявин командовал «Рандольфом», Рейс шёл на «Антонии».
Погода была неспокойная, что и требовалось. Бурное море служило гарантией, что на долгом пути не встретятся шведские корабли. Оставив по левую руку Борнхольм, эскадра взяла курс на Ревель. В этот момент на горизонте возникли острия мачт. Коль шведы, то боя не миновать. Неожиданно небо потемнело, пошёл сильный снег. Удаляющиеся берега Борнхольма заволокло дымкой, которая всё больше густела. Скоро на расстоянии мили ничего нельзя было различить. Волны быстро увеличивались. Кинулись убирать паруса, ожидая шторма. Но обошлось: по-весеннему капризная погода опять улучшилась, небо прояснилось, хотя горизонт всё ещё оставался пасмурным. А шведы так и не появились.

Глава двенадцатая. Котлин-остров
Под февральским солнцем поблёскивал снег. Налилась зеленью полоска хвойных лесов по дальнему берегу Финского залива.
К концу месяца лёд на заливе истончился, неделя-другая — и вообще нельзя будет ступить на него — мигом очутишься в ледяной воде. Поэтому капитан Эдвард Лейн, по планам которого строилась Котлинская гавань и укрепления, подхлёстывал людей. За день он успевал побывать на Лисьем Носу — узком мысу на финском берегу, где заготавливали брёвна для срубов и свай; на каменных разработках на самом острове — здесь дроблёным камнем набивали опущенные в воду срубы; на укреплениях — земляном валу со рвом, окружавшем корабельные магазины и мастерские. Но долее всего задерживался на западном побережье острова, где рубились венцы и вязались ряжи для оградительных стенок гавани.
— Быстрей, быстрей! — подгонял плотников, которые, на его взгляд, недостаточно сноровисто работали топорами.
Строительство Котлинской гавани почиталось одним из наиважнейших государственных дел. Балтийский флот бурно рос. На Адмиралтейской верфи планировалась закладка нескольких крупных шестидесятипушечных кораблей, имевших углубление более семнадцати футов. На зимовку было уже невозможно вводить их в Кронверкскую гавань в Петербурге — не позволял невский бар. Проводить же на камелях долго и хлопотно. К тому же в будущем предполагалось строить ещё более крупные корабли. Так что нужда в гавани на Котлине год от года всё возрастала. Поскольку естественной бухты на острове не имелось, то решили создать искусственную. Для этого надлежало отгородить срубами с камнями часть котлинского рейда. Одновременно сооружался военный порт: на берегу ставились магазины, хранилища корабельных припасов, казармы для матросов, дома для офицеров.
Общее руководство строительством гавани и порта осуществлял Крюйс. Чтобы быть поближе к будущей стоянке флота, вице-адмирал даже приказал выстроить для себя на Котлине небольшой домик под черепичной крышей.
Весь январь и февраль тысяча семьсот тринадцатого года, когда строительство гавани находилось в самом разгаре, Крюйс неотлучно пребывал на острове. Без него Лейну, конечно же, пришлось бы худо. А так чуть что: нет работных людей или некомплект в командах, он тотчас с жалобой к вице-адмиралу, плохой провиант поставили подрядчики — снова к нему.
Вот и теперь, ещё издали заприметив сухопарую фигуру, инженер поспешил навстречу. Доложил о ходе работ. Крюйс принял рапорт, спросил, сколько человек работают. Лейн для верности глянул в список, который всегда держал при себе.
— Работных людей в наличии сто одиннадцать, шведских пленных — сто двадцать семь, — каторжных — сто два.
— Каково число больных?
Зная, как сейчас огорчится вице-адмирал, Лейн несколько помедлил с ответом.
— Почти триста.
Крюйс удручённо вздохнул. Выходило, что почти половина работников болела. Знал он, что в зимнюю пору люди жили в шалашах и палатках. Думали построить казармы, да не успели. Так что каждому приходилось заботиться самому о себе. Правда, кое-где вырыли землянки. Но они выручали мало: осенью по стенам текла грязная жижа, а зимой брёвна срубов серебрил иней.
Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, Крюйс стал осматривать место работ.
На отлогом берегу несколько десятков плотников ошкуривали лесины, рубили венцы. Другие разгружали возы с привезённым лесом. Рядом на порожние сани клали брёвна готовых срубов, чтобы везти на залив. Крюйс отметил малочисленность саней. Всего их было десятка три. А ведь на строительстве трудилось более трёхсот возчиков.
— Где остальные? — потребовал объяснения у Лейна.
Инженер замялся. Потом решительно тряхнул головой:
— Своей властью я их снял с работы. Что бестолку морозить людей, если назначенные команды не успевают валить лес и бить камень!
Крюйс не стал выговаривать Лейну за самоуправство. Он заранее предвидел подобный оборот событий, и в своё время, когда решался вопрос о строительстве гавани, предлагал сначала заготовить всё необходимое, а потом уже приниматься за дело. По его раскладу, каждый морской полк для заготовки леса и камня должен был выделить по специальной команде. В транспортный отряд включались десять лодок — для доставки брёвен с финского берега, и несколько бригантин — для подвоза леса от Красной Горки. Камень предполагалось перебрасывать карбусами из Выборга, куда они доселе ходили с продовольствием, а возвращались порожними. Главное его требование — постройка казарм для работных людей, чтобы из-за болезней не чинилось умедления в работе. Обо всём этом своевременно и подробно доложил на совете.
Ниточка воспоминаний потянулась дальше. Своё выступление на совете он завершил деловым предложением:
— Прежний опыт показывает, что нельзя одновременно и заготавливать материал, и строить!
После его слов в ходе заседания произошла заминка. Пётр нахмурился, столкнувшись с явным противодействием. Апраксин, признавая справедливость требования Крюйса, дипломатично помалкивал.
Напряжение разрядил Меншиков:
— Дело можно ускорить, если вместо срубов затопить старые олонецкие корабли. Из-за ветхости посылать их в море нельзя, а здесь они сгодятся!
Все разом оживились. Выход из тупика вроде нашёлся.
— Эти корабли так ветхи, — возразил Крюйс, — что не удержат каменный балласт. Первой же весенней водой их унесёт вместе со льдом в море.
— Чтобы не унесло. — опять нашёлся хитроумный Меншиков, — после затопления окружим их сваями, забитыми в грунт!
Последнее слово оставалось за Крюйсом. Показав в скептической усмешке жёлтые прокуренные зубы, вице-адмирал, намеренно не глядя на Меншикова, обратился прямо к Петру:
— А не лучше ли из этих свай сделать добротные срубы, а старые корабли разобрать и изъять из них железо, которого так не хватает?!
О затоплении кораблей речи больше не заводили. Однако забраковали и разумный план Крюйса, находя его «кунктаторским». Всё решало время. Поэтому постановили строить гавань немедля (до полной заготовки материалов) и притом большую, способную вместить двадцать линейных кораблей — именно столько должен был насчитывать Балтийский флот с приходом покупных и архангелогородских судов.
Присутствовавший на совете Лейн быстро прикинул, какие размеры в таком случае должна иметь гавань. Выходило, что протяжённость затопленных срубов вместе с больверками превысит тысячу триста саженей, то есть свыше двух с половиной километров.
— Сколько пойдёт материала? — заинтересовался Пётр.
Лейн вновь быстро сделал расчёты.
— Для гавани такого размера четырёхсаженного лесу надобно девяносто пять тысяч брёвен, пятисаженного — столько же, свайного — десять тысяч штук. Итого — двести тысяч брёвен. Помимо этого, для заполнения срубов следует заготовить двадцать четыре тысячи квадратных саженей камня. Надобны также сотни лошадей с санями, дровнями и погонщиками. Фураж, чтобы их кормить.
Выразительным жестом Пётр прервал рассуждения. Чтоб заготовить указанное количество леса, пришлось бы отправить на лесосеки чуть ли не всю армию.
— Со строительством большой гавани повременим! — объявил хмуро.
Однако и сооружение малой гавани оказалось делом чрезвычайно сложным. Лес и камень приходилось доставлять с южного берега Невской губы. Прибрежные массивы быстро редели. Порой срубленные лесины волокли по восемь-десять вёрст, прежде чем они достигали побережья.
Отогнав воспоминания, Крюйс одновременно зорко посматривал по сторонам. Ему понравилась работа плотников — щепа так и летела из-под лезвий топоров.
— Молодцы! — одобрительно бросил Лейну.
Тот только вздохнул:
— Хорошо работают, да накладно. С каждого сруба берут по тридцать рублей.
Не любивший сорить деньгами, ни своими, ни государственными, вице-адмирал нахмурился. Словно бы ища выход, вперился вдаль, откуда доносились глухие удары — то пленные шведы дробили камень. И разом посветлел лицом.
— А что, если вместо плотников поставить солдат-охранников. Платить им по пяти рублей за сруб. За такие деньги они станут работать с большим прилежанием. В полку Островского, знаю я, есть немало солдат, знающих плотничье ремесло.
Лейн немедленно что-то чиркнул в свою записную книжку.
Вместе с инженером Крюйс спустился на лёд залива и пошёл к тому месту, где сгустились работные люди, сталкивавшие сруб в полынью. С тяжёлым охом огромный ряж на три четверти ушёл в стылую воду. Тут же в него стали сыпать мелкий щебень, бросать камни и целые глыбы. Воздух гудел от крика и плеска. Крупные брызги, попадая на одежду, немедленно затвердевали. Несколько капель обожгли щёку Крюйсу.
— Много ещё осталось? — смахивая их ребром ладони, глянул на инженера.
Лейн показал чертёж, на котором жёлтой краской была отмечена готовая часть стенки гавани. Жёлтая краска преобладала. Но вице-адмирал всё равно нахмурился.
— Плохо. Боюсь, до тепла не успеем.
Топнул ногой по льду, словно проверяя его прочность.
— Надо спешить. В марте лёд будет тонок и скоро пропадёт. Срубы возить на лёд всеми — людьми и лошадьми.
Лейн понял, что вице-адмирал недоволен тем, что он самовольно освободил от работы часть возчиков.
— Если вам нужна помощь, то помогу, — сухо продолжал Крюйс. — Завтра пришлю команду каторжан.
— Если можно, то лучше — солдат! — подхватил Лейн. — Я заметил, что работные люди, пользующиеся личной свободой, болеют вдвое меньше каторжан. А ведь условия у всех одинаковые. В чём дело, не понимаю?
Ничего не ответив, Крюйс зашагал прочь от полыньи. Подобных проблем у него было немало. В зимние дни тысяча семьсот тринадцатого года на его плечи легло множество забот. Вице-адмирал отвечал за возведение на Котлине укреплений. Кстати, по его приказанию на них ставились пушки со старых фрегатов «Думкрат» и «Элефант». Он осуществлял надзор за строительством маяка на Котлинской косе, каменистой оконечности острова, нацеленной на запад. Сооружал маяк полк Толбухина. Но Крюйс наведывался сюда каждый день — без маяка флот был как без рук.
Вечерами же, оказавшись у себя в домике, вице-адмирал, расположившись подле камина, занимался теоретическими вопросами. Изыскивал источники дохода для российского флота, сочинял «табель» о взимании платы за выдачу офицерских патентов. Составил проект салютации между русскими голландскими кораблями. Заочно дискутируя с самим Петром, намеревавшимся свернуть всю торговлю Архангельска с Европой и перевести её в Петербург, не оспаривая целесообразности этой меры, настаивал на постепенно претворении задуманного в жизнь. Для начала он советовал передать Петербургу одну шестую часть коммерческого оборота, а потом эту долю увеличивать в зависимости от успеха торга, опять же-таки не в ущерб архангелогородскому. Не забыл Крюйс и о людях, которые способствовали великому делу. Он набросал докладную записку о награждении своих наиболее усердных помощников кого чинами, кого деньгами.
Частенько за этой важной, но «медленной» работой Крюйс засыпал. Сказывалась дневная усталость и годы брали своё. Как-никак, вице-адмиралу было под шестьдесят. Среди высших офицеров Балтийского флота он был самым маститым. Более молодые коллеги, признавая его авторитет флотоводца, отдавая должное его обширному опыту, тем не менее за спиной посмеивались над Крюйсом, называя его между собой «дедушкой». Это обижало вице-адмирала. Но он делал вид, будто ничего не замечает. Что ни говори, а одной из лучших черт характера Крюйса была его огромная выдержка.

Глава тринадцатая. Приёмыши
Утром второго марта тысяча семьсот тринадцатого года ревельский гарнизон подняли по тревоге. Караульные доложили, что со стороны Наргена — острова, прикрывающего рейд от западных ветров, — приближается неприятельская эскадра.
И верно, в подзорные трубы углядели четыре вымпела. Удивляясь столь раннему появлению шведов — в былые годы раньше последних чисел марта они никогда не подходили к Ревелю, — комендант Василий Никитич Зотов (сын Никиты Зотова, воспитателя юного Петра) велел изготавливать батареи к бою. Однако огонь с крепостных верков так и не пришлось открывать. На фок-мачте передового судна взвился синий флаг, ударила пушка, потом на бизань-мачте при двух выстрелах развернулся красный флаг, а там и белый — на грот-мачте. При этом прозвучали три пушечных выстрела.
— Свои! — обрадовался Зотов, узнав условный сигнал, который должны были подать корабли, идущие из Англии.
Через час, принимая у себя капитанов, Василий Никитич как заправский моряк — поднаторел за последние годы — толковал об искусстве кораблевождения, о ветрах и течениях, искренне дивился отважному переходу по бурным водам весенней Балтики; допытывался, когда ожидать прихода других покупных кораблей.
Подчёркивая важность своей миссии и своей персоны, капитан-командор Рейс отвечал на все вопросы неспеша. Сказал, что остальные суда придут вскорости, но когда именно — неизвестно. Единственное, что можно сказать заранее: пушек и людей на них некомплект. И требовательно воззрился на Зотова.
— Иностранные матросы подряжены только до Ревеля. С ними необходимо побыстрее рассчитаться, чтобы поддержать престиж российского Адмиралтейства!
— У меня на такой случай денег не заготовлено! — принялся испуганно отнекиваться Зотов. — А без указа как можно?!
Присутствовавший при разговоре Наум Сенявин выразительно поглядел на униженно бьющего себя в грудь коменданта, — и деньги, конечно же, нашлись.
На Рейса эта немая сцена произвела сильное впечатление. Вечером в кругу капитанов-иностранцев, отмечавших благополучное завершение похода, он пьяно жаловался на ущемление своего командорского достоинства.
— Какой-то поручик, — стучал по столу металлической кружкой, расплёскивая живительную влагу, — имеет более весу, нежели я! Воистину в этой стране всё поставлено с ног на голову. Всеми делами заправляют выскочки, на которых нет управы!
Капитаны сочувственно кивали.
— Да если бы не я, — продолжал горячиться Рейс, — то корабли чёрта с два проскользнули бы мимо Борнхольма!
Конечно, велика была заслуга Рейса в том, что поход завершился успешно. Но немало сделал Сенявин, подготовивший корабли к переходу по зимнему морю. Неправ был Рейс и когда именовал своего ближайшего помощника поручиком. К этому времени Наум Сенявин имел звание капитан-поручика, что позволяло ему командовать линейным кораблём «Рандольф».
Обиды обидами, а дела делами. На следующее утро после дружеской пирушки Рейс начал готовить свою небольшую эскадру, к которой присоединился фрегат «Святой Яков», к переходу к острову Котлин. Команды пополнились русскими матросами, присланными из Петербурга, на судах устанавливались пушки, пополнялись запасы продовольствия, заливалась в бочки свежая вода.
Двадцать третьего апреля тысяча семьсот тринадцатого года, в яркий солнечный день, при ровном попутном ветре, эскадра — линейные корабли «Эсперанс», «Антоний», «Рандольф», фрегат «Святой Яков» и галиот «Элеонора» — снялась с якоря. Достичь Котлина однако не удалось — возле Гогланда встретилось много плавающего льда. Полавировав бесплодно целый день, эскадра возвратилась в Ревель.
Стоянка в порту затянулась более чем на неделю. В Финский залив пожаловала шведская эскадра из десяти вымпелов: восемь линейных кораблей, фрегат и шнява. С помощью береговых батарей Рейс надеялся от них отбиться, но выходить в открытое море было чистейшим безумием.
В начале мая ревельская эскадра пополнилась ещё двумя судами: из Риги подошли фрегаты «Святой Пётр» и «Святой Павел». Уже в ином настроении Рейс начал готовиться к прорыву к Котлину. Шестого мая под вечер эскадра покинула Ревель, а на следующее утро достигла Гогланда. Почти тут же марсовые заприметили на горизонте возле острова Лавенсари два дозорных судна. Увидев приближающиеся корабли, они поспешно снялись с якоря.
— Флаг не поднимают! — обернулся Рейс к стоящему рядом капитану «Антония» фон-Верту.
Ещё через несколько миль стали видны пять кораблей, лежащие в дрейфе.
— Силы приблизительно равны, — констатировал Рейс и приказал выстраивать линию баталии.
Между ревельской эскадрой и неизвестными судами расстояние быстро сокращалось. Наконец, оно достигло полумили. И невооружённым глазом стало видно, как артиллеристы на них хлопочут возле орудий. Однако паруса корабли почему-то не разворачивали.
— Похоже, что это котлинская эскадра? — предположил фон-Верт.
К этому мнению всё более начал склоняться и Рейс. Но сомнения тем не менее оставались.
— Поднять белый флаг! — распорядился он.
На грот-брам-стеньге «Антония» затрепетало белое полотнище с синими перекрещивающимися полосами — андреевский флаг. Ударила пушка. Затем на передней и задней мачтах взвились синий и красный флаги при двух и трёх орудийных выстрелах.
Флагманский корабль «противника» ответил точно таким же сигналом.
— Свои! — обрадовался фон-Верт.
Рейс, всё ещё не веривший, что удалось прорвать шведский кордон, продолжал осторожничать. Приказав эскадре лечь в дрейф, созвал на «Антонии» экстренный военный совет.
— Все ли уверены, что встретившиеся корабли — свои? — обвёл внимательным взглядом капитанов.
Сенявин недоумённо дёрнул плечом.
— Какие могут быть сомнения, флагманский корабль — «Рига»!
Рейс некоторое время молчал, не зная, на что решиться. Молчали и капитаны, соблюдая субординацию.
— Ладно, — наконец поднялся он. — Едем на флагман!
Повернулся к фон-Верту:
— Если сразу же после нашего приезда на адмиральский корабль не будет поднят вымпел на бизань-рее, то встретившаяся эскадра — шведская!
Затаив дыхание следили матросы ревельской эскадры за шлюпкой. Рейс первым поднялся на борт. За ним к кормовой надстройке направились капитаны. Не прошло и минуты, как на бизань-рее развернулся на ветру вымпел.
— Ура! — покатилось по кораблям.
Отдавая честь адмиралу, ревельская эскадра прошла перед кормою «Риги». Один за другим с борта «Антония» прогремели семь приветственных выстрелов. Такой же салютацией ответил флагман.
В это самое время галерная эскадра подходила к Гельсингфорсу — важному пункту шведской обороны на юго-западном побережье Финляндии. Авангардом командовал Пётр, кордебаталией — Апраксин, арьергардом — шаутбенахт Боцис. До Берёзовых островов галеры шли под прикрытием фрегатов и шняв. Восьмого мая тысяча семьсот тринадцатого года галеры подошли к городу. А ещё через два дня Гельсингфорс был взят.
— Теперь — к Або! — торопя события, распорядился Пётр. — Ежели возьмём его, то у шведов шея легче будет гнуться!
Но войти в шхеры, откуда открывался путь к Або, не позволил шведский корабельный флот.
Срочно нужна была помощь. По распоряжению Петра вице-адмирал Крюйс привёл корабли к Берёзовым островам. Здесь на плёсе вытянулись две кильватерные колонны. В одной были только линейные корабли: «Полтава», «Рига», «Выборг», «Пернов», «Антоний», «Эсперанс», «Рандольф», в другой — четыре фрегата и две шнявы.
— Силища-то какая! — ликовал Пётр. Ещё никогда Балтийский флот не был так могуч.
— Если шведы подкрепления не получат, то ничего нам сделать не смогут! — поддержал его Крюйс.
Пётр изумлённо глянул на него, но промолчал. По его мнению, с такой эскадрой можно было бы попытать счастья и в открытом бою. И всё же авторитетное заявление вице-адмирала сыграло свою роль. Объединённая эскадра осталась на месте.
Не желая попусту терять время, Пётр сделал смотр покупным кораблям. Первым посетил «Рандольф».
— Как он на ходу? — допытывался у Сенявина.
— Туговат.
Пётр несколько огорчился.
— А как другие два?
— «Эсперанс» не ахти какой ходок. А вот «Антоний» — резв!
Осматривая «Рандольф», Пётр спустился даже в трюм. Желая проверить крепость корпуса, велел отодрать несколько досок. Дерево оказалось крепким.
— Корабль первый год в море, — успокоил его Сенявин.
Они поднялись на закрытую батарею, где в напряжённых позах возле орудий застыли пушкари.
— Калибр маловат! — посетовал Пётр. — И простору нет для прислуги. А по числу пушек совсем как наши. Словом, то, да не то. Против родных сыновей, он словно бы приёмыш!
Признавая справедливость укоризны, Наум Сенявин всё же счёл необходимым вступиться за покупные корабли.
— Пускай они и похуже, но всё же лучше иметь такие, чем вообще ничего!
Пётр рассмеялся. Обнял его с благодарностью за плечи.
— Спасибо, утешил. А вообще-то, верно, и на этих можно воевать, да ещё как — была бы только охота!

Глава четырнадцатая. Конфузия на море
В Стокгольме прекрасно сознавали значение Финляндии для Швеции. Флоту, стоявшему в главной морской базе Карлскроне, было приказано готовиться к выходу в море. Планы русской стороны на предстоящую кампанию не составляли секрета, они стали ясны ещё в минувшую: взять Гельсингфорс. Шведское командование догадывалось и когда начнутся военные действия — со вскрытием моря, то есть в начальных числах мая.
В конце апреля тысяча семьсот тринадцатого года вице-адмирал Лиллье сделал смотр своей эскадре, состоявшей из четырнадцати вымпелов. А потом на флагманском корабле собрал совет, на котором объявил диспозицию возможного сражения.
— Если шведский флот будет атакован с наветренной стороны, — внушал развалившимся в креслах капитанам, — то следует сблизиться с неприятелем на возможно меньшую дистанцию, чтобы успешнее действовать тяжёлой артиллерией. Командоры должны стараться сбивать на вражеских кораблях рангоут и портить оснастку. Потеря стеньги всегда принуждает противника к невыгодному манёвру. Если же подобная неприятность случится с каким-то из наших кораблей, то ближайшему к нему употребить все возможные старания, чтобы прикрыть и поддержать его.
Капитаны без должной серьёзности относились к инструктажу. Всем была хорошо известна слабость русского флота. В сравнении со шведским он представлялся недомерком-мальчишкой перед мужчиной в расцвете лет. Делая вид, будто ничего не замечает, Лиллье в конце совета вручил командирам инструкции, запечатанные в пакеты, которые разрешалось вскрыть только в случае отделения корабля от эскадры.
В четыре часа утра, пользуясь северным ветром, эскадра снялась с якоря. Один за другим корабли прошли мимо сумрачных верков Карлскронской крепости и взяли курс на восток. Однако скорость хода была невелика — лишь на четвёртый день удалось достичь Готланда, а надеялись, что это произойдёт к полудню следующего. Возле Готланда походный строй в три колонны был сменён на боевой — в одну кильватерную колонну, так называемую линию баталии. Провели пушечное учение холостыми зарядами.
Ветер же по-прежнему не благоприятствовал походу. Лишь через неделю эскадра смогла двинуться дальше. Когда корабли подошли к Дагерорту, старинному маяку на острове Даго, служащему стражем у входа в Финский залив, на флагмане увидели идущую от берега шведскую яхту. От её капитана вице-адмирал узнал, что безнадёжно опоздал: третьего дня русские войска штурмом взяли Гельсингфорс, а ещё раньше Кроншлотская эскадра получила солидное подкрепление, к ней присоединились три купленных в Англии корабля, каждый о пятидесяти пушек, и три фрегата.
Кляня на чём свет стоит погоду, не позволившую ему своевременно явиться в Финский залив, Лиллье ввёл свою эскадру в Гельсингфорскую бухту и открыл отчаянную пальбу. От тяжёлых ядер рушились и пылали дома, разлетались в щепы складские постройки, в которых накапливался Апраксиным провиант для похода на Або, будто детские игрушки взлетали в воздух обозные телеги. Над городом стлался тяжёлый чёрный дым — горело зерно, столь нужное русской армии.
Одну за другой Апраксин слал отчаянные депеши в Петербург, требуя флотской поддержки. Но что могла противопоставить слабосильная кроншлотская эскадра кораблям Лиллье? Самый большой из русских кораблей — «Полтава» — имел всего лишь пятьдесят четыре пушки, то есть почти столько же, сколько слабейший из шведских. К тому же орудия на российских судах были вдвое меньшего калибра. Зная всё это, Крюйс не рисковал далеко отходить от Котлина.
Положение несколько улучшилось, когда в первых числах июня в Ревель пришли ещё три покупных корабля: «Виктория» (пятьдесят шесть пушек), «Оксфорд» и «Страфорд» (каждый о пятидесяти пушек). А следом за ними два фрегата: «Святой Николай» и «Лансдоу». Первый из них мог нести сорок орудий, второй — тридцать два. Так что приращение флота было значительным. Правда, требовалось решить одну непростую проблему: изыскать способ, как провести эти суда из Ревеля к Котлину.
Сделать это было непросто, поскольку покупные суда имели малочисленные команды и артиллерию. Да и шведы не дремали. Для блокады Ревеля Лиллье выделил из состава своей эскадры пять кораблей.
Прорыв к Котлину поручено было осуществить капитан-командору Сиверсу. Вместе с ним из Петербурга отбыли два капитан-поручика и несколько сот матросов. Орудия надлежало изыскать в Ревеле.
Решив эту проблему, Пётр, побуждая Крюйса к активным действиям, обратился к нему с посланием: «Единственно, что нужно делать, — искать способа соединиться с ревельскими кораблями (купленными) и тотчас назад к Берёзовым островам идти. Мне кажется, когда пойдёте к Ревелю, то лучше не доходить до него, иначе те пять кораблей увидят вас и дадут знать в Гельсингфорс. Пройдя Гогланд и не доходя мили две-три до той черты, которая против Гельсингфорса, стать на якорь и сухим путём послать указ к Сиверсу, чтобы вечером вышел из Ревеля и соединился с вами. Ибо днём неприятель стоит в виду города, а к ночи отходит. Сие дело нужно учинить, а как — передаю на ваше рассуждение и воинскую совесть».
Это письмо-инструкция несколько раздосадовало Крюйса, желавшего действовать самостоятельно и имевшего на то полное право, ибо он не видел равных себе по знанию морского дела. Ещё больше вице-адмирал огорчился, когда узнал, что Пётр хочет прибыть в эскадру, когда она двинется к Ревелю.
— Это смахивает на соглядатайство! — кипятился Крюйс, передавая капитан-командору Рейсу содержание царского послания.
Рейс понимающе кивал. Однако требовалась конкретная помощь, и он посоветовал вице-адмиралу обрисовать в ответном письме царю все опасности, могущие встретиться в походе.
— Он не из трусливого десятка, — с сомнением проговорил Крюйс.
— Надо напирать только на те моменты, которые чреваты тяжкими последствиями для российского флота, либо государства в целом.
Сообща они стали припоминать различные трагические случаи из голландской и английской морской истории, а также из недавнего прошлого датского и шведского флотов.
— Для начала, может быть, упомянуть про гибель корабля датского адмирала Абдама в сражении со шведским флотом? — не совсем уверенно заметил Крюйс. — Он взлетел в воздух от взрыва порохового погреба.
— Очень хорошо! — одобрил Рейс. — Кстати, подобный случай произошёл со шведским адмиралом Крусом. Его корабль «Три короны» взорвался от случайной бомбы.
Крюйс несколько оживился.
— Адмирал Шофель, корабль которого напоролся на камень, едва избежал гибели, а большинство своих людей потерял.
На память вице-адмиралу пришло известное изречение голландского адмирала Тромпа: «Счастье и несчастье в баталии состоит в одной пульке».
С помощью услужливого Рейса Крюйс составил пространное письмо, в котором перечислялись опасности, подстерегающие человека в морской баталии!
Пётр только усмехнулся, ознакомившись с этой «меморией». «Хитрости» вице-адмирала были шиты белыми нитками.
— Чудит «дедушка», — передавая письмо Апраксину, усмехнулся Пётр.
— Совсем сдурел, — по-своему охарактеризовал действия Крюйса генерал-адмирал.
Всё же Пётр решил не обострять отношений с вице-адмиралом и предоставить ему самому решать флотские дела. Якобы уступая «силе доводов», он согласился не подвергать свою жизнь опасности в возможном морском сражении.
Воодушевлённый своим политическим успехом, Крюйс девятого июля тысяча семьсот тринадцатого года вывел эскадру с Кроншлотского рейда. Начало плавания омрачила авария с «Полтавой» — в виду Александровской крепости корабль сел на мель.
— Плохой знак! — уверенно проговорил Наум Сенявин, беспокойно расхаживая по шканцам «Рандольфа».
«Полтаву» сняли с мели часа через два. Наскоро законопатили повреждённую обшивку. По знаку с флагманского корабля эскадра взяла курс на Соммерс. Уже вблизи острова на следующее утро ветер переменился.
— Крейсировать здесь из-за мелей и каменистых мест очень опасно! — с тревогой поглядывал Крюйс на серо-зелёные волны, вскипавшие на мелководьях.
По его приказу эскадра встала на якорь. На кораблях было велено обедать.
Уединившись в своей каюте, Крюйс пал на колени перед иконой:
— Боже, дай ветер от зюйда или норда! Боже!
Его горячая мольба была услышана. После полудня ветер перешёл на зюйд и засвежал. Эскадра стронулась с места и стала приближаться к той невидимой черте, о которой упоминал в своём послании Пётр. Вскоре «форзейли» — сторожевые суда-фрегаты «Самсон», «Святой Павел» и шнява «Натали», державшиеся впереди, дали знать об обнаружении трёх неприятельских кораблей. Некоторое время спустя их увидели и с салингов «Рандольфа». Чуть в стороне от шведских судов просматривались очертания Гогланда.
На грот-мачте «Риги» взвился сигнал, призывающий капитанов на совет.
— Волнуется «дедушка»! — усмехнулся Сенявин.
Крюйс и в самом деле пребывал в затруднении. В виду шведских «форзейлей» опасно было обнаруживать свои истинные намерения и идти к Ревелю, поскольку на обратном пути встреча со шведским флотом стала бы неизбежной. Для дезориентации противника порешили напасть на шведский дозор, но погоней не увлекаться, чтобы не попасть вгорячах в западню, а преследовать неприятельские фрегаты только до ночи, а там взять курс на Ревель. Опять-таки была сделана оговорка: если шведы ничего не заподозрят.
До десяти часов вечера эскадра преследовала шведские дозорные суда. Неожиданно ветер стих. Небо покрыли тяжёлые тучи, вокруг сделалось темно. Внезапный штиль оказался на руку Науму Сенявину. Его «Рандольф» сильно отстал от других кораблей. Были спущены шлюпки для буксировки. С рассветом удалось приблизиться к далеко вырвавшимся вперёд быстроходным «Антонию», «Выборгу» и «Святому Петру».
Под утро потянул свежий ветерок. Тотчас на кораблях поставили все паруса, верхние и нижние лисели, чтобы увеличить парусность. Однако расстояние между шведскими и русскими кораблями сокращалось. В шестом часу утра «Рига», благодаря искусству Крюйса, резко вырвалась вперёд и приблизилась к шведам на расстояние мушкетного выстрела.
— Сейчас начнётся свалка! — уверенно произнёс Сенявин, ожидая абордажного боя.
И верно, от борта «Риги» отделилось ватное облачко: бум! — донёсся одиночный пушечный выстрел. Одновременно на мачте затрепетал русский флаг. «Бум! Бум!» — ответил шведский флагман и поднял флаг, показывая свою готовность к бою.
В следующий момент произошло непредвиденное. «Выборг», следовавший за «Ригой», неожиданно встал как вкопанный, словно на полном ходу его остановила невидимая, но мощная рука. Покачнулась и повалилась за борт передняя мачта. Тут произошла новая беда: на мель напоролась «Рига», накренился и застыл в неподвижности «Эсперанс».
Шведский флагман тоже споткнулся, на миг застыл, но затем рванулся — и побежал дальше.
— Я продолжаю погоню! — решительно объявил Рейс, видя, что «Антоний» стремительно сближается со шведскими фрегатами. По силе он мало чем уступал им. К тому же можно было рассчитывать на поддержку других кораблей, в первую очередь «Пернова» и «Рандольфа», шедших под всеми парусами.
— Смотрите! — толкнул Рейса в бок штурман.
Красный флаг — сигнал погони, — трепетавший на грот-мачте «Риги», начал медленно спускаться. С досады Рейс стукнул кулаком по перилам ограждения на шканцах.
Погоня прекратилась. Все корабли постепенно сгруппировались вокруг флагманской «Риги», вставшей на мель. Часа через два с великим усилиями корабль удалось снять с каменистой гряды. «Эсперанс» сошёл ещё раньше. А вот с «Выборгом» получилось хуже. Его днище пробило остриё скалы. Как ни бились, но стянуть корабль не удавалось. К ночи сильным волнением «Выборг» переломило. Останки его подожгли и в скорбном молчании направились к Ревелю. За спиной сильно громыхнуло — на горящем корабле взорвался пороховой погреб.
Крюйс тяжело вздохнул. И, путаясь в русском лексиконе, что случалось всегда, когда он сильно волновался, сказал:
— Пока я жил, такой трудной и печальной кампании не имел, как нынешняя!
Его даже не порадовало соединение с ревельской эскадрой, произошедшее шестнадцатого июля тысяча семьсот тринадцатого года. Лишь известие об уходе шведской эскадры, убоявшейся усилившегося российского флота, из Гельсингфорса породило на сумрачном лице вице-адмирала слабую улыбку. А потом он опять замкнулся в себе.
Капитан «Риги» Вессель пробовал его успокаивать:
— Подобные конфузии часто случаются и на других флотах!
Крюйс благодарно глянул в ответ, но ничего не сказал. В мыслях он уже готовил оправдательную речь, которую, знал, придётся держать по возвращении в Петербург. Внутренне вице-адмирал был готов к самому худшему, но он даже не подозревал, какая участь ему уготована.

Глава пятнадцатая. По обе стороны
После поспешного отступления шведской эскадры от Гельсингфорса русский флот стал полновластным владыкой Финского залива. Уже простой перечень линейных кораблей — «Полтава», «Рига», «Пернов», «Антоний», «Эсперанс», «Рандольф», «Виктория», «Оксфорд», «Страфорд» (каждый из них имел на борту более пятидесяти пушек) — показывает его возросшую силу, а ведь в строю находились ещё шесть фрегатов и четыре шнявы.
Уже безо всякого страха в последних числах июля от Котлина отошёл большой караван транспортов. Суда, доставлявшие в Гельсингфорс продовольствие, с моря надёжно прикрывал флот.
Опасность пришла с другой стороны, откуда её ждали. На небольшие судёнышки налетел сильный восточный ветер, вскоре перешедший в шторм. Крутые волны, словно щепки, швыряли перегруженные карбусы. Вода с гулом перекатывалась по палубам, врывалась в каюты и трюмы. Часть судов выбросило на камни. Этой печальной участи с трудом избежала шнява «Мункер», на которой находился Пётр. До береговых утёсов оставалось всего двенадцать саженей, когда ветер внезапно переменился.
Едва буря утихла, как бросились спасать пострадавшие транспорты. Некоторые суда удалось стащить с отмелей, но два гальота и шесть карбусов с провиантом безвозвратно погибли.
Доставка столь необходимого продовольствия в Гельсингфорс позволила русскому командованию развернуть подготовку по захвату Або. Город решили брать комбинированным ударом: с моря — галерным флотом, с суши — полками Апраксина.
Первыми двинулись галеры Боциса. Осторожно, чтобы не наскочить на корабли Лиллье, они пошли вдоль западного побережья Финляндии. Добраться им, однако, удалось только до Тверминне. Здесь, преграждая путь, стояла шведская эскадра, пополнившаяся несколькими судами. Рядом сосредоточились десять галер, приспособленные к действиям в узких и извилистых шхерах. Шаутбенахт Боцис доложил в Петербург: морская дорога на Або закрыта.
Оставался лишь один путь — посуху.
Полки Апраксина, преодолевая бесконечные болота и гиблые топи, продолжали пробиваться к Або. И пробились. Шведский генерал Любекер, не имея достаточно сил для отпора, счёл за благо ретироваться. В город вступили без боя. Вот так неожиданно легко удалось овладеть этим важным пунктом на побережье Ботнического залива, от которого рукой было подать до Аландских островов, а там — и до материковой Швеции.
Грозящую опасность прекрасно сознавали в Стокгольме. Адмиралу Лиллье приказано было держать финский берег под постоянным наблюдением. Эскадра расположилась возле полуострова Гангут, готовая в любой момент отразить десант на Аланды. В напряжённом ожидании пролетел сентябрь.
В октябре погода ухудшилась, море сделалось бурным. В середине месяца ударили первые морозы. Заладили дожди вперемежку со снегом. Число больных на шведских кораблях быстро возрастало. Холод усиливался. Наконец получили приказ, предписывающий возвращаться в Карлскрону. Выполнить его помешали противные ветры. Во второй половине ноября резко похолодало. У берега буквально на глазах нарастал ледяной припой. И тут подул спасительный северо-восточный ветер. На флагманском корабле собрался военный совет, на котором постановили немедленно возвращаться.
Всю ночь команды готовились к походу.
Лёд, между тем, начал уже окружать корабли, сковывая их плотным панцирем.
Занялся серый рассвет. От жестокого мороза над морем стлался густой туман. Северо-восточный ветер не ослабевал. Эскадра снялась с якоря. Корабли ещё не скрылись за горизонтом, как место их недавней стоянки затянуло льдом. Промедли немного — быть беде.
Попутный ветер дул весь день и всю последующую ночь. А потом переменился на южный. К вечеру разыгралась сильная буря. Полил дождь, перемежавшийся крупным градом.
Адмирал Лиллье приказал поднять сигнал: кораблям держать ближе друг к другу. Но искусство капитанов оказалось бессильным против стихии. Эскадру разметало. Лишь несколько кораблей продолжали держаться за флагманом.
Двадцать восьмого ноября тысяча семьсот тринадцатого года эскадра, а точнее, её остатки, достигла Карлскроны. К счастью для шведов, ни один из отставших кораблей не погиб. Один за другим они стали возникать на горизонте. Наконец вся эскадра была в сборе. Дул слабый восточный ветер, густо-густо падал снег. Несмотря на плохую видимость, адмирал отдал приказ входить в гавань. Корабли стали осторожно втягиваться в узкий и извилистый проход.
Жители Карлскроны сбежались на берег, чтобы встретить вернувшуюся эскадру. При невиданном стечении народа был отслужён благодарственный молебен. Ударили корабельные пушки. Лишь после этого адмирал отбыл в Стокгольм.
Русский флот кампанию тысяча семьсот тринадцатого года завершил намного раньше. Уже в сентябре линейные корабли и фрегаты сосредоточились в гавани. На рейде остались лишь быстроходный фрегат «Самсон» да шнявы. Почти целый месяц они крейсировали возле Котлина, изредка встречая торговые суда нейтральных держав, возвращавшиеся из Петербурга домой. В конце октября закончили кампанию и дозорные суда.
В Петербурге началась пора свадеб.
«Свадебный сезон» открыл капитан-командор Шельтинг. Несколько дней многолюдный шумный кортеж куролесил по городским улицам. Молодые морские капитаны с нескрываемым восхищением поглядывали на юную невесту. Дарья Юрьевна и вправду была очень хороша.
Под её чары подпал и Наум Сенявин. Однако муки ревности оказались краткосрочными. На свадьбе среди пирующих гостей он приметил хрупкую фигурку. И вновь его обдало жаром, когда в упор глянули знакомые синие глаза. Пётр, любивший устраивать личные дела своих приближённых, сам вызвался быть сватом.
Старый князь Салтыков даже переменился в лице, когда услышал, что жених его воспитанницы — моряк. Боясь дать царю прямой отказ, стал туманно отнекиваться:
— Я не против, молода ещё. К тому ж боязно брать в зятья моряка. Народ правильно говорит: шум морской и безумного слова — тяготят берега, не тучнят поля!
— Выходит, дядюшка, — лукаво воззрился на него Пётр, — мои речи — словно безумного? Как-никак я тоже моряк!
От напавшего испуга за неосторожное речение у старого князя окостенел язык. Оттого более и не возражал.
Свадьбу сыграли через неделю. Посаженным отцом был вице-адмирал Крюйс.
Всё, что положено по свадебному обряду, он выполнял добросовестно, но без особого энтузиазма. Вице-адмиралу было не до свадебного веселья. Начиналось следствие, а по тогдашней терминологии — фергер, по делу об упущении шведских кораблей и гибели «Выборга». Зная, что в составе военного суда — кригсрехта — будут его недруги Меншиков и Боцис, Крюйс не ждал ничего хорошего от судебного разбирательства.

Глава шестнадцатая. Кригсрехт
Кригсрехт проходил в здании Адмиралтейства.
Первое заседание открылось четырнадцатого декабря тысяча семьсот тринадцатого года. Председательствовал генерал-адмирал Апраксин. За длинным столом, покрытым красным сукном, по обе стороны от Апраксина восседали члены военного суда: контр-адмирал Пётр Михайлов, шаутбенахт Боцис, ингерманландский губернатор Меншиков. Отдельно сидели обвиняемые: Крюйс, Шельтинг, Рейс, Дегрейтер. Свидетелями по обвинению выступали все капитаны, участвовавшие в кампаниях тысяча семьсот двенадцатого и тысяча семьсот тринадцатого годов.
Сначала разбиралось дело об упущении шведских кораблей в кампанию тысяча семьсот двенадцатого года, когда Крюйс не воспользовался штилем, чтобы сблизиться с неприятелем и вступить с ним в бой.
— Вице-адмирал слишком рано поднял белый флаг (сигнал: «возвратиться из погони»), — словно камень, бросил Боцис тяжкое обвинение. — Это явилось причиной того, что наши суда, находясь уже на расстоянии пушечного выстрела, удалились назад мили на две и позволили шведам уйти!
Крюйс нервно поднялся.
— В полдень, когда галеры были посланы для буксирования кораблей, уже поднимался ветер. Естественно, буксиры бросили, и корабли начали лавировать к весту. Превосходство шведов в ходе выказалось сразу. Недаром же они не побоялись спуститься на полмили к нашим судам. Если бы я увлёкся погоней, что само по себе бессмысленно из-за большой разницы в скорости, то при движении к северному берегу шведская эскадра, стоявшая у Сойкиной горы, могла нас отрезать от Котлина.
Нервно дёрнув щекой, подал реплику Пётр:
— От Сойкиной горы до Котлина семьдесят вёрст; шведский флот не смог бы подойти раньше, чем через семь часов!
— Я знал его место стоянки, — спокойно возразил Крюйс, — но не знал, что шведский флот не сделает диверсии. Ведь он мог сняться с якоря ещё утром и внезапно появиться в виду Котлина, как раз в то время, когда наши корабли удалялись к северному берегу. Поэтому я счёл за лучшее не поддаваться на эту уловку.
Суд признал действия вице-адмирала в целом правильными. Но обвинил его в преждевременном отказе от преследования шведских кораблей и в уклонении от боя двадцать пятого и двадцать шестого июля тысяча семьсот двенадцатого года, когда неприятельские крейсера держались возле Котлина.
После этого кригсрехт обратился к разбору действий эскадры в печально памятные дни, связанные с гибелью «Выборга» и упущением шведских дозорных фрегатов.
По первому пункту — о потере «Выборга» — обвинялся капитан-командор Шельтинг, по второму — об упущении трёх шведских фрегатов — вице-адмирал Крюйс, капитан-командор Рейс и капитан-поручик Дегрейтер.
Шельтинга недолго томили. Ничего удивительного не было в том, что «Выборг» встал на мель — гидрология Финского залива являла собой загадку. Карт, даже мало-мальски сносных, вовсе не имелось.
Быстро разобравшись с этим вопросом, перешли к другому. Прежде всего, суд заинтересовался, какие инструкции были даны капитанам на случай встречи со шведскими кораблями. Оказалось, что подобного варианта вице-адмирал не предусмотрел и никаких инструкций не дал. Конечно же, это являлось грубым служебным промахом.
Увидев, как блеснули глаза Боциса, Крюйс внутренне подобрался. Он твёрдо решил без боя не сдаваться.
— Почему не был поднят сигнал: «к абордажу», когда русские и шведские корабли достаточно сблизились? — задал новый вопрос Апраксин.
Согласно тогдашней эволюционной книге, сигналом к абордажному бою служили два пушечных выстрела флагмана. Сигнал означал разрешение выйти из линии баталии для сближения с противником.
— Ни о каких сигналах не могло быть и речи, — спокойно отвечал Крюйс, — поскольку линии баталии не существовало, корабли шли все по себе!
Апраксин выжидательно поглядел на Петра. Того удовлетворил ответ вице-адмирала, но он всё же счёл необходимым добавить:
— Сигнал, тем не менее, следовало дать. Он не испортил бы дела, а понудил бы командиров быстрее вступить в абордажный бой!
Кригсрехт перешёл к разбору самой серьёзной части обвинения — к тому моменту неудавшейся погони, когда три русских корабля, в том числе и адмиральская «Рига», сели на мель.
— Почему вы спустили красный флаг? — продолжал допрос вице-адмирала Апраксин.
Крюйс, чувствовавший свою правоту, самолюбиво вскинул голову.
— Потому что мой корабль сел на мель. В такой ситуации я не счёл себя вправе руководить флотом.
— Что вы намеревались предпринять дальше?
— Пересесть на другое ближайшее судно: на фрегат «Святой Яков», или же на одну из шняв — «Диану», либо «Наталию».
— Но вы могли бы спустить флаг после того, как пересели. Тогда бы капитан-командору Рейсу не пришло в голову прерывать погоню?
Упрёк был справедлив. Крюйс помрачнел.
— Возможно. Но только спуск боевого флага не служит сигналом для прекращения погони. Такое распоряжение даётся подъёмом белого флага. Капитан-командор Рейс не имел права самолично прерывать преследование противника.
Взгляды всех обратились на бледного от волнения Рейса. Теперь решалась не только дальнейшая его карьера, но и судьба. Он что-то невнятно пробормотал в своё оправдание и обессиленно опустился на лавку.
Стали вызывать свидетелей.
Одним из первых выступил Наум Сенявин, на глазах которого разыгрались эти драматические события.
— После постановки «Выборга» на камень, — начал он, восстанавливая картину «конфузии на море», — преследование прекратилось не тотчас, а спустя некоторое время, когда неприятель от нас ещё не оторвался. Рейс тогда находился в ружейном выстреле от шведских фрегатов. Он прекратил погоню, не имея на то никакого основания, совершенно самовольно — и, следовательно, главная вина лежит на нём. Кроме него, в «конфузии» более никто не виновен!
Уже под конец заседания кригсрехта было дано определение действиям Дегрейтера, капитана фрегата «Святой Пётр», который при погоне «потерял ветер» и сильно отстал.
— С судна упал в море матрос! — защищался он.
— Для спасения матроса достаточно было спустить на воду одну из шлюпок, — последовала суровая отповедь.
Всем присутствующим в зале стало ясно, что кригсрехт настроен крайне серьёзно, и поблажки ждать нечего. Обвиняемые и свидетели облегчённо вздохнули, когда подошли новогодние празднества, и в судебном разбирательстве наступил перерыв.

Глава семнадцатая. Зимние хлопоты
Новый тысяча семьсот четырнадцатый год ингерманландский губернатор Александр Данилович Меншиков встречал на широкую ногу. Для него на Васильевском острове итальянец Фонтана выстроил огромный дворец, четырёхэтажный, с высокой черепичной крышей. Таких больших зданий в Петербурге ещё не видывали.
Многочисленных гостей, приглашённых на новогоднее торжество, потрясало буквально всё: обилие комнат, их величина, роскошь убранства.
Чудеса начинались уже с вестибюля. Здесь ослепляли своим блеском две беломраморные лестницы, что вели к торжественному порталу. За распахнутыми дверьми открывалась бесконечная анфилада покоев, каждый с «фигурчатым» паркетом, живописными панно на стенах, «кобальтовыми» плафонами на потолках. Изразцы плафонов крепились на деревянной обшивке мелкими гвоздиками с позлащёнными шляпками, оттого казалось, будто над головой распахнулось ночное небо с мириадами мерцающих звёздочек. Вокруг плафонов и по углам потолка тянулись «шнуры» из лепнины, хитро состыкованные между собой ромбы, квадраты, кубы. Не сразу удавалось распознать, что лепнину имитировала искусная роспись по холсту. Хитроумная подделка была продиктована отнюдь не скупостью. Дворец строился быстро, как и весь Петербург, хотя не хватало материалов, не было и мастеров.
Всеобщее восхищение вызвала «ореховая» комната с огромным живописным плафоном посреди потолка. На золотистом фоне был изображён молодой воин в кирасе и шлеме, попирающий ногами извечные атрибуты войны: пушки, ядра, знамёна и колчаны со стрелами. В левой руке он держал круглый щит, в правой — меч.
Воин удивительно походил на молодого Петра: круглолицый, с полными губами, небольшими усиками и светлыми, немного выпуклыми глазами.
Несколько смущённые всем этим великолепием, братья Сенявины — все трое получили приглашение на торжество, — попытались разобрать хитросплетение славянской вязи на вьющихся лентах по углам потолка. Одна надпись гласила: «Согласие приносит победу», другая — «Где правда и вера, тут и сила прибудет».
Третью надпись помешал разобрать подошедший Александр Кикин, знавший Ивана и Ульяна ещё по Великому посольству. В Голландии он изучал мачтовое дело. Потом работал на Олонецкой верфи, а летом тысяча семьсот двенадцатого года стал адмиралтейским советником, правой рукой Апраксина. Выразительно кивнув на роспись: из облаков выступает рука воина со скипетром, обвитая лентой с девизом — «Предвидит и помогает тем», бросил с лукавинкой Ульяну Сенявину:
— Вот и мне бы ты сосватал этого живописца. Как говорится, хошь не хошь, а за сильными тянуться надо!
На левом берегу Невы, напротив заброшенных укреплений Ниеншанца Кикин возвёл огромные палаты, мало чем уступавшие меншиковскому дворцу.
— Поздновато спохватился, — усмехнулся Ульян. — Я ведь теперь, вроде как, в опале. Директором Канцелярии городовых дел назначен князь Черкасский.
Наум и Иван тревожно переглянулись: о перемене в судьбе брата они ничего не слышали.
— Отчего такая немилость? — осторожно осведомился Иван.
— За мной никакой вины нет, — успокоил его Ульян. — Перемена в руководстве вызвана тем, что Петербург сделался столицей. Отныне здесь будут размещаться Сенат, приказы. Строительные работы примут совсем иной размах. Потому-то Канцелярию городовых дел должен возглавлять другой человек, более родовитый!
— Но почему именно Черкасский? — продолжал недоумевать Иван, знавший князя как человека недалёкого, лишённого всяких способностей.
— И это понятно.
Неприметно кивнул на Кикина, вольготно чувствовавшего себя среди знатных особ.
— Как вы думаете, на какие средства Александр Васильевич ставит палаты. Ей-ей, не на свои. А князю Черкасскому незачем лезть в государственный карман, он почитается самым богатым человеком России. Сейчас же в Канцелярии городовых дел, ох, какими суммами будут ворочать. Есть слушок, будто вскоре повсеместно запретят каменное строительство опричь Петербурга и его окрестностей. Так что Канцелярия поистине станет золотым дном.
Заиграла музыка. Кавалеры бросились приглашать дам на танец. Всё пришло в движение. На свечах в огромных шандалах заколыхались языки пламени, по стенам запрыгали тени.
В разгар веселья Меншиков шепнул на ухо Петру, что прибыл курьер. Помедлив некоторое время, царь скрылся в боковой двери. Через минуту в потайной кабинет скользнул и Меншиков.
Пётр стоял посреди комнаты, стены которой были расписаны под мрамор. Продолжая читать депешу, озабоченно бросил:
— От Василия Лукича.
Русский посланник при Датском дворе Долгоруков сообщал, что в результате тяжёлых поражений в уходящем, тысяча семьсот тринадцатом году, в Швеции всё громче начали раздаваться голоса в пользу заключения мирного договора. Сенат, потерявший надежду на возвращение Карла Двенадцатого из Турции, решил поставить вопрос о введении регентства во главе с Ульрикой-Элеонорой, сестрой Карла. Сенат, — далее говорилось в письме, — готов пойти на созыв народных представителей, чтобы в случае принятия ими решения о мире оправдать себя перед королём тем, что к этому шагу он был принуждён всем народом. В то же время Сенат предпринял попытку представить Карлу Двенадцатому истинное положение дел в стране и склонить его к заключению мира. На это король ответил гневной тирадой: «Хотя бы вся Швеция пропала, а миру не бывать!». Одновременно Карл Двенадцатый потребовал распустить съезд народных представителей и приступить к новому сбору средств на продолжение войны. Королевский указ, — завершалось послание, — был прочитан перед делегатами съезда и все, даже склонные к миру, и те умолкли и изъявили согласие с волей королевской.
— Вот упрямец! — в сердцах отшвырнул Пётр бумагу. — Опять он презрел наше великое доброжелательство. Видно, кратчайший путь к миру всё же лежит через войну!
— Не думаю, чтобы на Сенат так повлияли угрозы Карла, — прозорливо заметил Меншиков. — Господа сенаторы полагают, во всяком случае большинство из них, что пламя войны никогда не перекинется на шведскую землю.
— Именно, — подхватил его Пётр. — Они надеются на сильный корабельный флот. Наш же просто-напросто сбрасывают со счетов. Но мы развеем их патриотические фантазии!
На следующий день он посетил Адмиралтейскую верфь, где строились пять линейных кораблей: «Нарва», «Шлиссельбург», «Москва», «Ингерманланд» и «Ревель». По своим размерам они далеко превосходили первые суда, спущенные на воду в Петербурге. Каждый способен был нести от шестидесяти до шестидесяти восьми пушек. А рядом закладывался ещё более крупный корабль, семидесятипушечный «Святой Александр».
Завидев знакомую фигуру, от «Нарвы» и «Шлиссельбурга» навстречу Петру поспешили корабельные «архитекторы» Федосей Скляев и Ричард Броун. Втроём стали осматривать уже почти готовые корпуса. Лишь где-то наверху стучали плотники, прилаживая доски.
Подошёл Кикин, которому доложили о прибытии царя.
— К июню — на воду! — огладив ладонью шершавую поверхность днища, объявил Пётр.
Экспансивный Ричард Броун при этих словах даже отступил на шаг, энергично затряс головой. Стал жаловаться на плохую погоду, тормозившую работу — он никак не мог привыкнуть к суровым российским зимам, — на постоянную нехватку плотников и работных людей, из-за чего плотникам самим приходится подтаскивать брусья и доски.
Пётр круто повернулся к Кикину. Свирепо воззрился на него, желая испепелить нерадивца взглядом. Но у того даже не дрогнула бровь. Нервы — что канаты, иначе бы не продвинулся в адмиралтейские советники.
— Почему не даёшь работных людей?
У Кикина на любой вопрос — готовый ответ.
— Как не даю? У Федосея Скляева их сорок один, у мастера Броуна — тридцать пять.
— Ещё поставь!
— Неоткуда взять. Всего по Адмиралтейству числится пять тысяч четыреста работных людей. Однако тысяча сто из них значится только на бумаге. Из остального числа — пятьсот человек на Тосне у Мусина-Пушкина, столько же — на Ижоре. Здесь, — обвёл рукой строящиеся корабли и адмиралтейские амбары, — чуть более тысячи!
Всё ещё хмурясь, но уже более мирным тоном, Пётр сказал мастерам:
— Разве этого мало?
Чувствуя, что берёт верх, Кикин с укоризной в голосе начал перечислять, к какому делу и сколько приставлено работных людей.
— У мастера резных художеств Анисима Моляра — тридцать четыре человека, у блочного дела — тридцать, у строения адмиралтейской пристани и сараев — восемьдесят, на возке кирпича и у строения флотских магазинов — сто пятьдесят. У разных других дел, без которых пробыть невозможно, а именно: у варения смолы, у сухарных печей, у лакового дела и в провиантском амбаре — сто восемьдесят.
И уже от себя выдвинул претензию:
— Сейчас на работе — тысяча семьсот плотников. А должно быть почти три тысячи. Нехватка — тысяча сто человек!
С адмиралтейского двора Пётр уходил всё же успокоенный — строительство кораблей находилось в надёжных руках.
Теперь волновала его только одна проблема — проблема гавани. Хоть не хотелось признавать того Петру, но «дедушка» Крюйс был абсолютно прав, советуя не спешить с постройкой малой гавани, а сразу замахнуться на большую. Увеличение числа кораблей в последнее время оказалось столь внушительным, что часть судов в зиму с тысяча семьсот тринадцатого по тысяча семьсот четырнадцатый год пришлось оставить в Ревеле. Вынужденное разделение флота на две части было чревато нежелательными последствиями. Не исключалось, что весной, не допуская соединения ревельской и кроншлотской эскадр, шведы нападут на Ревель и огнём корабельной артиллерии развеют по ветру все надежды.
Прекрасно сознавая возникшую опасность, Пётр решил направить в Ревель толкового и расторопного офицера, которому предстояло поставить на побережье батареи, способные защитить корабли, как зимовавшие в гавани, так и те, что должны были придти. Ожидался приход пяти «приёмышей»: «Аронделя», «Фортуны», «Леферма», «Армонта» и «Перля».
Особо всех интересовал «Леферм» о семидесяти пушках. В недавнем прошлом это был французский приватир, то есть военное судно, занимавшееся морским разбоем. Английской эскадре не без труда удалось окружить корабль в открытом море и после жаркого боя пленить. Будь это пятью годами ранее, в разгар войны за испанское наследство, то английское адмиралтейство включило бы «Леферм» в состав британского флота. Но в Европе воцарился мир. Потому-то захваченный французский корабль был продан с открытых торгов.
В начальных числах января Пётр вызвал к себе братьев Сенявиных: Наума и Ивана. Первому было велено ехать в Ревель, второму — в Колу, небольшой городок на берегу Мурманского моря, как в ту пору именовалось Баренцево море.
— Указ получите позже, — встал царь, показывая, что разговор окончен.
Вечером того же дня солдат-преображенец доставил Ивану Сенявину указ:
«Ехать прямо в Колу и трудиться всякими мерами, чтоб корабль, который там стоит, вывести в море, и когда так сделается, идти во имя Господне прямо к Ревелю, нигде не приставая. А буде весьма невозможно корабль вывести, то ехать назад и сказать указ: «Обоим кораблям, в Коле и у города, чтоб были к весне готовы и без указу не ходили»».
Загадочные для всякого постороннего человека слова: «ехать назад и сказать указ» Ивану Сенявину были хорошо понятны. Это означало, что в случае неудачи в Коле он должен вернуться в Архангельск и объявить вице-губернатору Курбатову (архангельский губернатор жил в Вологде), чтоб готовил корабли «Рафаил» у Колы, и «Михаил», не сумевший осенью преодолеть двинский бар, к весеннему переходу вокруг Скандинавии.
Известна ему была и невесёлая история этих кораблей. В ноябре тысяча семьсот двенадцатого года в Архангельске приступили к строительству трёх пятидесятичетырёхпушечных судов, названных именами святых архангелов: «Михаил», «Гавриил», «Рафаил». Вице-губернатору Курбатову пообещали повышение по службе, если он сумеет летом тысяча семьсот тринадцатого года отправить их в Петербург. Работа на Соломбальской верфи закипела. Уже через два месяца был готов весь набор для трёх кораблей.
В начале июня тысяча семьсот тринадцатого года их спустили на воду. Но тут начались неурядицы. В Архангельске не имелось своего адмиралтейства. Была только верфь. Поэтому все необходимые припасы — пушки, якоря, железные детали — весной доставлялись через Вологду. Когда подошло время ставить пушки на построенные корабли, то выяснилось, что их в наличии всего девяносто, то есть на каждый корабль — по тридцать. Возникли трудности и с укомплектованием команд: не так-то просто было в Архангельске и в окрестных поселениях набрать необходимое число матросов.
Лишь двадцать девятого сентября тысяча семьсот тринадцатого года эскадра из трёх кораблей попыталась выйти в Белое море. Двум это удалось, а третий — «Михаил» — не успел из-за быстрого спада уровня воды преодолеть двинский бар и остался зимовать в Архангельске. Недалеко от города отошёл и «Рафаил». На нём открылась сильнейшая течь, и корабль встал на якорь возле Колы.
Ещё более ответственное задание было у Наума Сенявина — обеспечить сохранность кораблей ревельской эскадры.
В Ревель Наум Сенявин прибыл в середине января тысяча семьсот четырнадцатого года. Порт переживал приступ строительной лихорадки. К берегу подвозились на санях брёвна и щебень. В наиболее опасных местах возводились укрепления. Подтягивались рабочие команды. В ближайшее время Ревелю надлежало стать вторым по важности — после Кроншлота — военным портом на Балтийском море. Первоначально думалось, что эту миссию возьмёт на себя Рига. Но Рижская бухта оказалась пригодной лишь для приёма мелких судов. Поиски удобной стоянки для кораблей распространились на Даго и Эзель. Однако и здесь наткнулись на мелководье. Заинтересовала на какое-то время бухта Рогервик, расположенная неподалёку от Ревеля. Но её сочли неудобной из-за слишком большой ширины, не позволявшей поставить батареи для защиты кораблей. Так что остановились на Ревеле.
Уже на месте Наум Сенявин узнал окончательный приговор кригсрехта. На основании первого артикула — обвиняемых судили по голландским морским законам, за неимением в ту пору собственных — вице-адмирал Крюйс был приговорён к лишению жизни. Капитан-командор Шельтинг понижался в чине. Капитан-командор Рейс — на основании восьмого и двадцать девятого артикулов — приговаривался к расстрелу. Капитана Дегрейтера увольняли от службы как показавшего себя «истинно худым человеком».
Потом пришла добрая весть: Крюйсу и Рейсу, учитывая их большие заслуги, было сделано снисхождение. Смертная казнь заменялась ссылкой: Крюйса отправили в Казань, Рейса — в далёкий Тобольск.
Словно тяжкий камень упал с души у Наума Сенявина: предать смерти Крюйса за гибель «Выборга» было бы несправедливо, ведь он верой и правдой служил России тринадцать лет. Невольно ему припомнилась роспись на потолке меншиковского дворца в Петербурге: рука со скипетром, высовывающаяся из облака, и надпись на извивающейся ленте — «Предвидит и помогает тем».

Источник