Лёгкий ветерок с моря
«…перечитать – это значит опустить голову, начать сквернословить с сигаретой в зубах, спрашивать себя о смысле напечатанного на машинке -–для кого, скажите мне, для кого? кто бы не пожал плечами и не согласился бы быстро со мной, не наклеил бы ярлык и не перешел бы к другой вещи, к другому рассказу…»
Хулио Кортасар
В.С., с которым мы обязательно когда-нибудь увидимся.
-I-
Вот уже несколько лет мне кажется, что я встречу Его на улице, совершенно случайно, например, просто завернув за угол, может быть даже в каком-то совсем чужом городе, может быть мы даже там никогда не были…
Он вряд ли тогда что-то спросит, вряд ли даже узнает меня, я, вероятно, тоже стану совсем незаметным. Но я издалека увижу, что это Он… по походке… лица не видно…
Наверное, я побегу вслед, чтобы догнать Его, чтобы вернуть Его хотя бы на несколько минут… но трудно догнать ветер…
Когда Он шел, Он все время смотрел под ноги… Но никогда ничего не находил. Даже камней, Он как будто бы летал, так, что не оставалось никаких следов, и никто не слышал Его шагов. И голос Его звучал неслышно, и руки прикасались незаметно. Его одежды, их как будто бы не было, они только закрывали наготу, но наготы не было тоже, только иногда, когда был дождь, и вся рубашка промокала насквозь… Поэтому, когда Его не стало, ничто не изменилось, никто ничего не заметил. Никто не замечает пустоты.
-II-
А в Москве были улицы, и совсем не было моря, и уже уходило лето. Но зато в Москве были улицы и переулки, маленькие и большие, кривые и прямые, они всегда были в Москве, такие странные и немыслимо родные. Поэтому Москва и есть город. Город со странностями родства.
Она всегда, когда гуляла по московским улицам (а больше всего Она любила гулять по маленьким и кривым) вспоминала чьи-то стихи про странноприимный дом, и дальше еще что-то про бездомных, аллилуйю и грудь… Гуляла и думала про грудь и аллилуйю, и что мы все придем, и про бездомных, им хуже всех. Хуже, чем ей. А что, собственно, так уж плохо, какие, по правде говоря, такие уж беды? Лёля? Но ведь она даже ходит сама, и у нее ничего не болит, с ней вроде бы даже как-то уютнее. Она даже немного расстроилась теперь, когда Лёля уехала к своей приятельнице погостить на лето. Лёля. как там она?
В Её страшно далеком детстве, когда Лёля была еще совсем молодая, все было много хуже, Лёля все время требовала, чего Она никак не могла, «… не кричи, не носись как угорелая, ложись спать, ешь, не спорь», теперь Она уже давно не кричит, не носится как угорелая, ложится спать, ест и не спорит, и Лёля в сущности теперь вполне всем довольна, и ничего не требует, иногда только, чтобы Она спела про хризантемы в саду, и Она тогда ей поет, и у Лёли в глазах слезы, такой тихий свет, потому что отцвели уж давно. Она иногда говорит:
— Он был славный, такой весь правильный и правильно говорил, тебе надо именно такого, чтобы он дарил цветы, чтобы.
— Мне не надо, — Она была совершенно уверена, что не надо, что.
…тормоза заскрипели так страшно и так близко что можно было помереть уже от того как они заскрипели но Она обернулась только когда он вылез из машины и даже не смог ничего произнести и Она обернулась и он посмотрел на нее и тихо так почти неслышно почти молча «ты что» а Она ничего Она стояла и просто смотрела на него и он даже отвез ее в деревню и даже остался и тетя Фрося угостила их пирогом с капустой и сметаной от своей коровы и утром они пошли в поле где никогда не скрипят тормоза и где только птицы низко-низко над полем как перед грозой и после грозы такой воздух и мокрые цветы и больше вообще ничего не нужно и они лежали в мокрых полевых цветах и тут Она поняла и это все это когда-нибудь закончится и цветы и гроза и птицы и останутся только они в мокрых ромашках и все закончится так быстро и когда они вернутся в деревню и он заведет машину и уедет и останется только мокрый след от колес и тетя Фрося ничего не может понять:
— Как так, чуть не убил, надо в милицию!
— Не надо, тётьфрось…
— А чего такие мокрые?
— Так гроза же…
— Так я и говорю гроза, сидели бы дома, а то вот будешь теперь простудная, — и все сильней терла ей спину…
— Я не заболею, он был теплый… но он был не Он.
— Дощь?, — тетя Фрося ничего не может понять.
— Да нет, тётьфрось, не дождь…
— А штош он тогда уехал?
— Не знаю… Просто уехал…
— Просто… ляжь теперь уже сразу в постель, вот, платком завяжись и ляжь.
— Спасибо тётьфрось, я лягу.
— Черт тя поймет, непутевая, поздно уже одной, вон мужик, машина какая, весь такой ученый, все молчит, небось и не пьёт, ладный такой, ляжь, говорю…
— Спасибо тётьфрось, я лягу, лягу…
И Она подумала уже в постели в тетьфросином пуховом платке, что он правильно сделал, что уехал, что была гроза и полевые цветы, довез ее в деревню и уехал, и слава Богу, и почувствовала, что вот-вот что-то будет (кто-то будет?), и слава Богу, что уехал, и тихо заснула, и проспала всю ночь, и все утро, и день, и только к вечеру пошла поливать, а то засохнет…
-III-
Она нашла Его в капусте. В огороде росла капуста, там Она Его и нашла, вечером, когда хотела пойти и полить капусту. Куда вот прикажете Его девать вечером? Если оставить лежать, как лежит, то до утра может проснуться и куда-нибудь пойти. Пропадет еще. В дом Она Его все равно не дотащит, такая махина. Она принесла одеяло прямо в капусту и накрыла. Потом постояла немного, подумала и легла рядом, под одеяло. Но снизу тянет. Слава Богу, еще не август. Положила под голову руки, под затылок, руку на руку. Сумасшедшие звезды. И почему-то уснула. Он даже не храпел. Обычно храпел, а теперь не храпел, как будто бы знал, что она уснула.
Этого вообще никто на свете не знает, откуда Он тут взялся.
Завтра Она проснется и будет стирать всю эту грязь и задавать глупые вопросы (откуда ты взялся?), потом кормить Его (даже не похвалит, скотина какая) и опять спрашивать всякую чушь (сколько лет я жила спокойно?). Потом жаловаться, что внизу болит (опять придатки). А Ему все как бы до фонаря, мычит в свою густую бороду, хрен чего поймешь (ух, как дала бы!).
А уже через неделю в Москву привезут Лёлю, и тоже надо будет туда, навстречу этой одинокой суете. И тщетно жить, и безнадежно надеется, и сюда совершенно не вписывается опять Он. Как же ей все это надоело! Оставит Его в деревне, а сама сядет на автобус, и автобус будет долго трясти ее, пока не дотрясет до заброшенного вокзала, где всего две электрички. Утром и вечером. И в каждой — самые великолепные книги, шедевры, дешевле, чем на лотках и чем везде подряд.
А в Москве не было воздуха, и не было ничего хорошего. Пахло переваренными сосисками, густо политыми кетчупом пополам со сладкой горчицей. И на вокзале, и на Садовом, и в Чертаново рядом с метро, везде тот же запах душного московского лета.
И даже не успела прибраться, даже не успела кофе, уже приехали.
— Лёлю надо куда-то пристраивать.
— Я пристрою.
— Она последнее время совсем плохая, надо в больницу.
— Я все сделаю.
Она совершенно не представляла, куда Она денет Лёлю. Оставили ее сидеть в кресле и тут же закрыли за собой дверь, и вызвали лифт, и убежали прочь…
И никто не возьмет ни в какую больницу (вы что, обалдели, у нас уже в коридорах лежат, «восемьдесят лет» не берем), никто.
Она все сделает сама, как обещала, сама помоет, сама позвонит, сама проводит. Свежие елки, холмик сделайте повыше, после дождя все равно осядет, оградку пошире, чтоб осталось место…
Пойдет гулять на всю ночь, будет дышать ночью, слабым фонарным светом, тихим шелестом лип, легким ветерком из проулка. Где-нибудь на бульваре Она сядет на лавочку, ночью спокойно, спокойно и хорошо. К ней обязательно пристанет какой-нибудь подвыпивший немолодой уже дятел, его, конечно же, больше всего в жизни интересует замужем или не замужем.
— Отстань ты, какая тебе разница?
— А вот разница, я с намерениями.
— Вы все с намерениями.
— Я с серьезными, — а сам уже руками вовсю.
— Да отстань ты, наконец, ни с какими ты не с серьезными, напился и ошиваешься тут, а я не такая, я очень правильная, у меня все вот так, так и так, — ладонями показала, что все у нее по полочкам, все, дескать, уже в порядке.
И тогда он отстал, и тогда Она вдруг поняла, что все у нее не так, не так и не так. Что уже не дочь, но пока и не мать, что до сих пор Она одна, что все всегда сама, что даже до сих пор никогда никуда не уезжала, кроме как на той электричке, и что уже почти ничего не хочется, потому что почти все уже поздно, уже прошло много времени, и Она уже очень немолодая.
— А ты еще совсем юный, — это она Вовчику (которого нашла в капусте), — господи, как же все-таки здесь хорошо, я еле убежала из этого ада. Ты поливал капусту?
— Что?
— Я говорю, …ты еще помнишь, куда мы с тобой собирались поехать, когда я вернусь?
— Помню… Ты почему-то все время говорила, что хочешь к морю…
— Потому, что я хочу к морю, я никогда не была на море. Представляешь, ничего этого нет, кругом ни души, мы с тобой, и чистое-пречистое море, такое холодное и огромное… Поедем?
— Давай, только я совсем не понимаю, почему тебе не нравится здесь?
— Мне здесь нравится, я просто никогда не была на море!
— Я не поливал капусту каждый день, прости…
— Ерунда.
— А кто будет поливать капусту, когда мы поедем к морю?
— Не знаю. Наверное, попрошу кого-нибудь, в прошлый раз тетя Фрося поливала, говорила, ей не трудно…
— В прошлый раз? Ты говорила, что никогда не была на море…
— Я и не была, а прошлый раз был… Вовчик, я страшно устала!
Он уложил ее спать. Ноги повыше, чтобы не затекали. Окно настежь, чтобы ветер. Сам сел рядом охранять этот уставший сон. Гладил по голове и бормотал себе под нос еле слышно: «Никуда не нужно ехать, никуда, ты просто устала… Я всю жизнь буду поливать капусту, укладывать тебя спать, никуда не нужно ехать, никуда…».
-IV-
— Квашенная, она вкуснее, когда с клюквой. И надо, чтобы побольше луку, и чтобы масло настоящее, из семечек, чтобы пахло, — Она все это размешивала большой ложкой, — Вы любите, чтобы под водку пахло семечками?
— Они любят, — пробурчал Вовчик, — вообще не могу понять, зачем я его сюда притащил, — это про себя.
— Люблю, — соглашался Паша.
— А в картошку, когда варится надо класть лаврушку и потом много укропа… , Вы любите укроп?
— Очень, — Паша любил, когда его кормят, и женщин тоже.
— Ты спроси еще про селедку и соленый огурец под водку, вдруг он не любит, — Вовчик занервничал, — сам притащил и теперь вот дергается, что не дай Бог, Она влюбится, Павлика тоже все устроит, а он сам останется ни с чем, снова станет ночевать везде подряд, и все это как-то уж очень получится мрачно.
— Я люблю, — Паше хотелось говорить.
— Он любит, — Вовчик уже совсем обозлился.
— Перестань, Вовчик, — Она поняла, что что-то не так и спросила, — что-то не так, солнце мое?
— Все так, — может и не влюбится… Вовчику вдруг подумалось, что он совершенно зря дергается.
— Тогда уже наливай, — и селедку почистила, и достала огурцы, и расставила рюмки, — за знакомство?
И они много-много раз выпили за знакомство и за здоровье, и за хозяйку, и за все-все-все, и Вовчик незаметно ушел спать, и Она осталась на веранде с Пашей, и они, наконец уже познакомились:
— …
— Паша…
— …, — и Она не влюбилась…
— Я думаю, — и он хотел что-то сказать…, — но Она ничего не слушала:
— А я так не думаю, — повторяла Она все чаще, хотя думала именно так (слишком умный, скучно, ужасно хочется спать), — нет, не думаю…
— А ты думаешь, Он так может? — и они уже на «ты».
— Он совсем юный…
— И что?
— Он совсем юный…
-V-
— Ну почему ты опять нажрался?
— Не то слово!
— Что ты орешь, что ты все время орешь?
— Не то слово! – Еще громче.
— Не кричи, Вовчик, ложись спать, все пройдет, — улыбнулась, никогда не могла долго злиться на него, ужасно трогательное создание, особенно утром…
Ему было ужасно неловко, когда Он проснулся:
— Прости, — у него жестоко болел затылок, — мне совершенно не хотелось нажраться, все как-то так получилось…
— Ерунда. Я купила билеты на море, поедем?
— Поедем, я надеюсь, не прямо сейчас?
— Прямо сейчас…
— Ты серьезно?
— Угу…
— А на какое море ты купила билеты?
Она купила билеты на Японское море, потому что на Черное и Балтийское билетов не было, а на Японское были. И потом, какая разница, на какое море билеты…
— Мы не успеем собраться.
— А мы не будем собираться, мы поедем просто так.
— Просто так на Японское море?
— Угу…
Когда взлетал самолет, Вовчик как всегда, когда взлетал самолет, бормотал себе под нос Отче наш. А Она смотрела в маленькое окошечко. Она думала, что увидит где-то там внизу кого-нибудь знакомого, например, тетю Фросю. Тетя Фрося помашет им на прощанье белым платочком. А Она помашет ей в ответ. И Она ничего не бормотала себе под нос, потому что ничего не может случиться, ведь должна же Она увидеть огромное чистое и холодное море.
И Они ходили по этому берегу вот уже который час. И Она, например, говорила:
— Ну сколько уже можно ходить по этому берегу? Неужели, мы так и будем все время куда-нибудь бежать? Я все думала, вот поедем мы с Вовчиком на Японское, буду я такая прям счастливая…
— А теперь несчастная?
— Нет, теперь мне просто кажется, что уже ничего не имеет смысла, когда так долго ходишь, и, например, что-нибудь уже должно, наконец, случиться…
— Что, например, должно случиться?
— Не знаю. Просто я иногда думала, зачем мы так живем, так как-то, без всяких потрясений, тихо и как-то бессмысленно. Но при этом обязательно все время куда-то бежим…
— Я не понял, ты хочешь осмысленности или потрясений?
— Не знаю, какая, в общем-то, разница, ну чтобы случилось чего-нибудь, ведь приехали же мы сюда зачем-то…
— Это ты хотела на Японское.
— А ты не хотел?
— А я просто хотел с тобой.
— А зачем тебе со мной?
— …
— Я ведь до сих пор даже не знаю, кто ты такой, откуда ты появился в моей капусте и куда в результате денешься, когда другой раз опять напьешься… Я вот вдруг подумала, мне это надо?
— …
— Ну, хорошо, Бог, уже, со мной. А тебе-то, тебе на кой хрен это все сдалось?
— Так лучше…
— Нет, Вовчик, ты все-таки невыносимая зануда… Лучше, хуже, какая разница, чего тебе уже наконец надо?
— Мне ничего не надо… Я просто тебя люблю…
Тут она остановилась и подумала, что может быть ради этого открытия (он «просто» меня любит!) стоило поехать на Японское море, но было все равно как бы маловато. Вот если бы еще сейчас искупаться, то это уже было бы уже в самый раз…
— Давай искупаемся? – было уже все равно. Мелкий такой моросящий дождичек много часов подряд, и никуда от него не денешься… Вдруг в воде даже лучше?
— Давай…
И они пошли прямо в черную воду и белую пену. И черная вода обжигала их кожу, и белая пена обнимала их кожу, и они сами обнимали их кожу. И их теперь общая кожа уже обжигала воду Японского моря, и возникла реальная угроза для всех рыб Японского моря, ведь черная вода нагревалась стремительно. И все рыбы Японского моря уплыли в какое-то другое море, чтобы остаться в живых.
Как хорошо, что спаслись все рыбы Японского моря, что они не погибли от чьей-то чужой любви, потому что это так обыкновенно, когда кто-нибудь погибает от чьей-то любви. А все должно быть наоборот, кто-то должен рождаться от чьей-то любви, или, например, не кто-то, а что-то.
И когда они уже вышли из моря, и все рыбы Японского моря опять вернулись домой, они тоже вернулись домой. Их дом был огромный камень на берегу. И они вернулись домой голыми. Они сели на свой дом, и Она спросила Вовчика:
— Почему ты так долго не говорил мне об этом?
— …
— Ты же не мог не знать, что это надо говорить, это так важно, когда тебе так говорят!
— …
— И я уже думала, что никогда никого не рожу, – Она и вправду так думала и очень боялась, – а вот теперь рожу, у нас будет много детей, мы умрем в один день, правда?
— Правда, – он вдруг подумал, что совершенно напрасно они так далеко уехали, – только тебе уже холодно.
И они надели свою мокрую одежду и пошли из дома гулять на улицу и слушать птиц, потому что уже наступал вечер, и выглянуло солнце, и высохла одежда. Только когда они вышли из дому на улицу, то улицы не было, а был только берег, и птиц тоже не было, потому что лето уже уходило, и – холодно…
-VI-
… Лёля. как она там? … и я никогда не была на море, и у Лёли в глазах такой тусклый свет, и только птицы низко-низко над полем, и странности родства, и гроза, и птицы, и останутся только они в морской пене, и после грозы такой воздух, и сумасшедшие звезды, и сметана от своей коровы, и больше вообще ничего не нужно, и белая простынь (вдруг), так, чуть-чуть приподняли:
— Нет, это не Он…
— Посмотрите внимательно, Вы уверены?
— Нет-нет, это не Он…
… больше никто уже не спрашивал у нее, где Вовчик, потому что этого вообще никто на свете не знал, откуда Он такой взялся. Уже тем более никому не было никакого дела до того, куда Он в результате ушел. Она старалась об этом не думать, не думать совсем…
… иногда Она возвращалась в свой дом, садилась у окна и глядела на улицу… но улицы не было… только море… и легкий ветерок…
Источник