БЕЛАРУСКАЯ ПАЛІЧКА
заснаваная ў 1996
Уладзімір Караткевіч
Карадаг
Л. А. Панамарэнка
Іліяда мая! Колькі даўніх крылатых стагоддзяў
Ты разрэзала ветразем, вартым людзей і багоў,
Плывучы ў невядомае, ў дальнія тысячагоддзі,
Быццам бронзай акуты «Арго»,
Крутабокі і звонкі «Арго».
Ўвосень чырвань сумаху на скронях тваіх выступала,
Так трымаў ты свой крыж —
мора цяжкага ўдары і гром:
Быццам плакалі скалы, кроўю даўняю плакалі скалы
Пад сухім і траскучым, як Крым, пад цярновым вянком.
Коні сінія з мора імчалі на бурным прадвесні,
Ты хапаў іх за белыя грывы і біў уразлёт
Або слухаў спакойна пелазгаў забытыя песні
І глухія — пад вечар — званочкі авечых чарод.
Іліяда мая! Пасмы чорныя хмар на вяршыні.
Як гекзаметр звонкі, ўдараюць аб бераг валы —
Неўміручыя строфы, што морам прапахнулі сінім,
І сухою травою, і ёдам, і вечным спакоем зямлі.
І за вечную цвёрдасць тваю мора вечнае данню
Сыпле дым скамянелы агата табе на далонь,
І крывавыя слёзы забытых багоў — сердалікі,
І празрыстыя слёзы самотных жанок — халцэдон.
Дзе яны, што ахвяры палілі глухімі начамі,
Кантрабанду насілі, багоў павяргалі у жах,
Дзе яны, што ў крылатыя шлемы званілі мячамі
І на ўласнай крыві узрасцілі крывавы сумах?
Я не веру, што зніклі яны. Вось. выходзяць з пучыны
З морам зорным на скуры і соллю ў кучме ільняной —
Лістрыгоны, пяніцелі хваль, заваёўнікі чорных
І прыбою гекзаметр гулка ўздыхае ля ног.
Іліяда мая! Вечна морам плыві да свабоды,
Вечны ветразь напяўшы, кіруйся у казачны шлях
Са сваім непакорным, дэльфінападобным народам,
З бурным морам у жылах і сонцам у дымных вачах.
© Беларуская Палічка // пры выкарыстаньні матэрыялаў спасылка на Беларускую Палічку абавязковая
Источник
Неўміручыя строфы што морам прапахнулі сінім
Здравствуйте уважаемые.
Продолжаем с Вами (а точнее уже заканчиваем) рассматривать неопубликованные части великого романа в стихах «Евгений Онегин». В прошлый раз мы с Вами закончили с частью 9: https://id77.livejournal.com/1681357.html, ну а сегодня начнем с Главой 10. Точнее даже не вся глава — а то, что до нас дошло — 17 строф. Остальное Пушкин по какой-то причине (я точно не знаю почему) — уничтожил. Полностью, кроме Александра Сергеевича эту главу читали совсем немного людей. Например, Белинский.
Ну, начнем 🙂 И, пожалуй,это мой предпоследний пост по теме.
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ну, сходу. очень известные строчки, верно? Но многие ли из Вас знали, что это из Евгения Онегина, а? Я вот раньше и не знал 🙂
Это все характеристики императора Александра I,и,согласитесь, не очень Пушкин к нему был благорасположен. И надо сказать,я разделяю мнение поэта. Я тоже отношусь очень скептически к этом императору.
А почему он «враг труда»? Нууу. просто в те года было принято считать, что в отличие от Николая I, Александр был человеком очень праздным. Вот что писал известнейший мемуарист Филипп Вигель: «…в жилах его вместе с кровью текло властолюбие, умеряемое только леностью и беспечностью»
Его мы очень смирным знали,
Когда не наши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонапартова шатра.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С поварами красиво :-))) Аллюзия на сокрушительные поражения русских войск под руководством Александра I в Войне Четвертой Коалиции и крайне неудобные и неприятные моменты при заключении Тильзитского мира. Император тогда был ниже травы, тише воды 🙂
Гроза двенадцатого года
Настала — кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский бог?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Барклай — это про Барклая де-Толи (кстати, надо пост написать о его наградах, все время откладываю). Михаил Богданович (1761–1818), в начале войны 1812 г. был командующим первой западной армией, а после соединения — Объединенной армией, пока не был сменен 8 августа 1812 г. на этом посту Кутузовым. Осуществляя тактику отступления, подвергался обвинениям в измене и прямым оскорблениям со стороны Багратиона, великого князя Константина Павловича и самого императора. Но как показала практика — он был абсолютно прав в своей стратегии. Да и вообще умный и сильный был полководец.
Но бог помог — стал ропот ниже,
И скоро силою вещей
Мы очутилися в Париже,
А русский царь главой царей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И все-таки Бог :-))) Хы. а царь царей — почти как Агамемнон 🙂
И чем жирнее, тем тяжеле.
О русский глупый наш народ,
Скажи, зачем ты в самом деле
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тут сказать ничего нельзя — просто кусок текста.
Авось, о Шиболет народный,
Тебе б я оду посвятил,
Но стихоплет великородный
Меня уже предупредил
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Моря достались Албиону
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Моря всегда доставались Альбиону :-)) Вплоть до середины 20 века. Ныне же дядюшка Сэм британцев сменил :-)) А что такое шиболет мы с Вами говорили отдельно вот тут: http://id77.livejournal.com/1535694.html. Почему правда «Авось» шиболет, да еще и народный я понять не могу никак :-)) Как то совсем глубоко получается 🙂
Авось, аренды забывая,
Ханжа запрется в монастырь,
Авось по манью Николая
Семействам возвратит Сибирь
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Авось дороги нам исправят
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ханжа, это наверное крайне сребролюбивый М. Л. Магницкий, который тогда был пойман на скандалах с растратами. А про Сибирь. думаете мне, это намек на декабристов.
Продолжение следует.
Приятного времени суток
Источник
Михаил Лермонтов. Смерть поэта
Это самое знаменитое стихотворение Лермонтова, круто изменившее его судьбу. Написано сразу после смерти Пушкина в начале февраля 1837 года. Лермонтов в это время болел, его навещал придворный медик Арендт, который осматривал и раненого Пушкина. Именно от него Лермонтов узнал подлинные обстоятельства убийства Пушкина, которое было обставлено как дуэль. Хорошо зная нравы придворного общества, а также лично и самого Дантеса Лермонтов ни минуты не сомневался, что Пушкин, его кумир в поэзии, пал жертвой заговора. Потому он прямо называет Дантеса «убийцей» («Его убийца хладнокровно навёл удар. «), хотя он, конечно, знал, что дуэль — не убийство, а дело чести. Но он не сомневался, что дуэли не было, а было преступление и потому, косвенно обращаясь к государю, просил у него «отмщенья» для убийцы. Но получил лишь раздражение и откровенное неприятие своей позиции. Стихотворение его вызвало разноречивые толки в светском обществе. Да, это стихотворение переломное не только для Лермонтова и его судьбы — оно переломное вообще для русской поэзии. С этого стихотворения Поэзия встала в оппозицию к Власти. В России начался тот поединок, который не закончился и по сей день. С этого стихотворения русская поэзия обрела пророческий голос, что сразу не понравилось власти, потому что власть почувствовала, что есть сила, которую не сломить ничем. Можно убить поэта, даже заставить его писать хвалебные для власти стишки, а всё равно прорвётся: «Но есть, есть Божий Суд. » И что с этим можно поделать. Ничего! В поединке Поэзии и Власти — Власть всегда находится в проигрышной позиции.
Отмщенья, государь, отмщенья!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видели злодеи в ней пример.
Жан де Ротру (из трагедии «Венцеслав»)
Погиб поэт!- невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой.
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде. и убит!
Убит. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? веселитесь. Он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.
Его убийца хладнокровно
Навел удар. спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво. издалека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал.
И он убит — и взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.
Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
Он, с юных лет постигнувший людей.
И прежний сняв венок — они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него:
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело;
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
И умер он — с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд.
Замолкли звуки чудных песен,
Не раздаваться им опять:
Приют певца угрюм и тесен,
И на устах его печать.
Первоначально на этом и заканчивалось стихотворение. Но столкнувшись с мнением некоторых своих аристократических знакомых, приближенных к трону, что Пушкин был сам виноват в своей гибели, Лермонтов со всей прямотой пишет последние роковые строки своего стихотворения.
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — всё молчи.
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный судия: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли, и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
1837. 13 февраля
Эти последние строки легли на стол к императору Николаю Павловичу с характерной припиской: «Призыв к революции».
Участь поэта была решена. После этого он проживёт лишь четыре с половиной года.
Источник
Белорусская колыбельная. Перевод с белорусского
Благодарю за идею Евгения Раткова.
Доўгі дзень,
Цёплы дзень
Адплывае за аблокі.
Сіні цень,
Сонны цень
Адпаўзае ў кут далёкі.
Зьбеглі зайкі ўсе ў лясы.
Змоўклі птушак галасы.
І буслы ў гняздо схавалі
Свае доўгія насы.
Прыпеў:
Баю-бай, баю-бай,
Вачаняты закрывай. (2 разы)
Пакрысе
На расе
Патухаюць зоркі-сплюшкі.
Гульні ўсе,
Казкі ўсе
Пахаваны пад падушкі.
Сьпяць і мышкі і стрыжы.
Сьпяць машыны ў гаражы
Ты таксама
Каля мамы
Ціха-ціхенька ляжы.
Прыпеў:
Баю-бай, баю-бай,
Вачаняты закрывай. (2 разы)
Длинный день,
Теплый день
Вдаль за тучки уплывает.
Сонно тень,
Крошка-тень
В угол дальний отползает.
Зайки прячутся в лесах,
Смолкли птичьи голоса.
И клюет на дубе аист
Носом длинным, как коса.
Припев:
Баю-бай, баю-бай,
Свои глазки закрывай (2 раза)
Уж совсем
На росе
Потускнели звезды-сплюшки*.
Игры все,
Сказки все
Мирно дремлют под подушкой.
Спят и мышки и стрижи.
Мчат машинки в гаражи.
Ты, мой славный,
Рядом с мамой
Тихо-тихо полежи.
Припев:
Баю-бай, баю-бай,
Свои глазки закрывай (2 раза)
________________________________________
*Сплюшки — ангелы-хранители безмятежного сна.
Источник
Неўміручыя строфы што морам прапахнулі сінім
. На ціхай вадзе рэк i рэчак, над якімі сям-там грукочуць бяссонныя млыны,— раскашуюцца сытыя, міластракатыя свойскія качкі, водзячы па люстранай паверхні вады, нібы накрэсленыя цыркулем, кругі.
. Ад Нёмана да Кромані — пяскі, па якіх вельмі цяжка каціць наўючаны веласіпед. Лясная глухмень i раптам — «модрае вока» ў сасновым кальцы. Асабліва хораша выглядае светлазялёная падцянёўка сітнягу — паміж цёмнай сцяною лесу i агромністай шыбай вады.
Дно Кромані светла-карычневае. Пройдзеш — доўга відаць вялізныя сляды i падымаюцца наверх бурбалкі. Многа ракаў, якіх мы лавілі «сакаўкай», а пасля оптам пяклі ў прыску вогнішча. Безліч малявак, асабліва відных на захадзе сонца. Шчупакі i акуні палююць зусім нахабна, глытаючы плотак ледзь не ў паветры. Акуні — гарбылі. Добра выглядае такі, узброены пілой калючак, прыгажун, наструнены на спінінгавай жылцы! Вельмі прыемна адчуваць яго першы рывок i супраціўленне, як доказ, што ў сіняй бездані — не пуста. У завадзях, адгароджаных ад берага сітняком, раскашуюцца — тут ужо дзікія — качкі, мноства качак i ўсе без горкага вопыту — лодку яны падпускаюць бліжэй, чым на стрэл. Добра слухаць ix гоман i фуркатанне крылляў пры ўзлётах. I тут матылі залятаюць на самую сярэдзіну возера. А паверхня вады, замест свіцязянскага ліпавага цвету, пацярушана сівым пылком насення сітнягоў.
Хмарная ноч. За акном шуміць мора. Быццам нехта бязмежна дужы хоча ўзабрацца на бераг, злізаць з абрыву наш дом. Ен, гэты нехта, не злосны,— у перакатах яго наступу чуваць хутчэй нават туга, да нуды аднастайная, шматгалосая жальба на лёс, што асудзіў вось так, для нейкай незразумелай мэты, шумець i шумець. Ласкавы, цёплы, пеністы шум. Кал i ты дужы i сам, ён пагайдае цябе на хвалях. Калі ж ты слабы — лепш не лезь, як блазен, угрудкі да здаравеннага дзядзькі, бо ён цябе толькі патрэпле вялікай рукой за чупрыну — заплюе твае ногі жарствой, паваліць i выкаціць разам i галькай на бераг. Нават скажа, здаецца: «Ну, ну. » Так i гаворыць, так i чуваць у ягоным шуме панурая, нязлосная пагроза дарослага, які сумна заняты сваёй невясёлай справай i не любіць, каб яму перашкаджалі.
Днём яно, мора, пяшчотнае, сонечна-бірузовае.
Горы — цёмна-зялёныя. Ідзеш па беразе, забудзешся, дзе ты, i вось — праз зеляніну дрэў у садзе — убачыш, здаецца, хмару. Дождж будзе, ці што. І раптам успомніш, што тэта — Каўказ.
Снегавых не відаць. Да самай вяршыні зялёнай гары ўзбіраюцца дрэвы, якія адгэтуль, з марскога берага, здаюцца кустамі.
Хмары над гэтай зелянінай, ці, лепш сказаць,— на гэтай зеляніне, здаюцца дымам вялікіх вогнішчаў, раскладзеных дзесьці ў тарах. Вогнішчы тыя доўга гараць, лена i безупынна падпускаючы адтуль на мора дым. Ды ён ніяк не хоча разлучацца з зелянінай гор.
Бязмежная паэзія, якую нашай лыжачкай не вычарпаць да дна.
Цясніны з сухімі, камяністымі рэчышчамі. Горная дарога, абапал якой то бамбук, то гранатавыя дрэвы з чырвонымі i пругкімі, як з воску, кветкамі, то дубы i грабы, то кусты ажыны. Каменныя домікі на высокіх падмурках. Дзіўна маленькія вуллі. Ослік стаіць на ўзбоччы гары, ніяк не могучы прыдумаць, дзе б гэта напіцца. Карова звоніць бляшаным іржавым званком. Высвістваюць дразды. Козы пасуцца з мяшэчкамі на вымі, каб казляняты не ссалі ix без ведама гаспадынь. Стары абхазец, пастух у чувяках, падобных на скураныя лапці нашых пастухоў. Босыя хлапчукі ў цюбецейках. Загарэлыя, абавязкова вусатыя мужчыны волакам цягнуць на валах з гары тоўстыя, грымучыя бярвенні.
Радуле Сційенскі, паэт не толькі за рабочым сталом, расказвае мне пра сваю далёкую Чарнагорыю. Цікавы чалавек — з яго прыемна калечанай рускай мовай, з яго маладосцю ў шэсцьдзесят год, з разумным гумарам i веданнем гор.
Сардэчная паэзія далёкага маленства. Як ён, Радуле, калісьці прабіваў браню чарапашкам, звязваў ix, запрагаў у малую сошку i «араў». Як яму пахне адтуль пастушыная яда — авечы сыр, ляпёшкі i дзікі часнок.
Мы ідзём па камяністай, вузкай дарозе, апіраючыся на доўгія бамбукавыя посахі.
Далека ўнізе — мора з каёмкай пены каля берага.
Зялёныя вяршыні гор, абмочаныя знізу ў рэдзенькі студзень сівых воблакаў,— штораз бліжэй да нас, a ўсё ж — высока.
— Добры дзень! — з натуральнай прыязнасцю вітае мой спадарожнік сустрэчную абхазскую бабулю. Засушаную, лёгкую, усю ў чорным. І зусім сур’ёзна пытаецца ў яе: — Скажыце, a ці далека яшчэ да Царграда.
Источник