Борис Рыжий
Стырено у Денис Чиж
https://proza.ru/diary/denisdenisovich/2021-03-02
Эмалированное судно,
окошко, тумбочка, кровать, –
жить тяжело и неуютно,
зато уютно умирать.
Лежу и думаю: едва ли
вот этой белой простыней
того вчера не укрывали,
кто нынче вышел в мир иной.
И тихо капает из крана.
И жизнь, растрепана, как б_лядь,
выходит как бы из тумана
и видит: тумбочка, кровать.
И я пытаюсь приподняться,
хочу в глаза ей поглядеть.
Взглянуть в глаза и – разрыдаться
и никогда не умереть.
1997
Песня и клип на стихи:
https://youtu.be/91GTuZWCQmY
Борис Рыжий покончил с собой в 2001 году.
«В кварталах дальних и печальных,
что утром серы и пусты,
где выглядят смешно и жалко
сирень и прочие цветы,
есть дом шестнадцатиэтажный,
у дома тополь или клён
стоит, ненужный и усталый,
;в пустое небо устремлён,
стоит под тополем скамейка,
и, лбом уткнувшийся в ладонь,
на ней уснул и видит море
писатель Дима Рябоконь.
Он развязал и выпил водки,
он на хер из дому ушёл,
он захотел уехать к морю,
но до вокзала не дошёл.
Он захотел уехать к морю,
оно — страдания предел.
Проматерился, проревелся
и на скамейке захрапел.
Но море сине-голубое,
оно само к нему пришло
и, утреннее и родное,
заулыбалося светло.
И Дима тоже улыбался.
И, хоть недвижимый лежал,
худой, и лысый, и беззубый,
он прямо к морю побежал.
Бежит и видит человека
на золотом на берегу.
А это я никак до моря
доехать тоже не могу —
уснул, качаясь на качели,
вокруг какие-то кусты;в
кварталах дальних и печальных,
что утром серы и пусты.
Не надо ничего,
оставьте стол и дом
и осенью, того,
рябину за окном.
Не надо ни хрена —
рябину у окна
оставьте, ну и на
столе стакан вина.
Не надо ни хера,
помимо сигарет,
и чтоб включал с утра
Вертинского сосед.
Пускай о розах, бля,
он мямлит из стены —
я прост, как три рубля,
вы лучше, вы сложны.
Но, право, стол и дом,
рябину, боль в плече,
и память о былом,
и вообще, вобще.
. Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.
Другие статьи в литературном дневнике:
- 30.05.2021. Борис Рыжий
- 29.05.2021. Про жизнь из фб. Автор Н. Ковалёва
- 22.05.2021. Окуджава
- 20.05.2021. Из фб про Сказку сказок источник who is who
Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Проза.ру – порядка 100 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более полумиллиона страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
Источник
Текст песни Борис Рыжий — В кварталах дальних и печальных
Кто круче?
Борис Рыжый
В кварталах дальних и печальных,
что утром серы и пусты,
где выглядят смешно и жалко
сирень и прочие цветы,
есть дом шестнадцатиэтажный,
под домом тополь или клен
стоит ненужный и усталый,
в пустое небо устремлен;
стоит под тополем скамейка,
и, лбом уткнувшийся в ладонь,
на ней уснул и видит море
писатель Дима Рябоконь.
Он развязал и выпил водки,
он на хер из дому ушел,
он захотел увидеть море,
но до вокзала не дошел.
Он захотел уехать к морю,
оно — страдания предел.
Проматерился, проревелся
и на скамейке захрапел.
Но море сине-голубое,
оно само к нему пришло,
и, утреннее и родное,
заулыбалося светло.
И Дима тоже улыбнулся.
И хоть недвижимый лежал,
худой, и лысый, и беззубый,
он прямо к морю побежал.
Бежит и видит человека
на золотом на берегу.
А это я никак до моря
доехать тоже не могу —
уснул, качаясь на качели,
вокруг какие-то кусты.
В кварталах дальних и печальных,
что утром серы и пусты.
1999 Boris Cloudy Red
In blocks distant and sad ,
sulfur in the morning and empty
which look ridiculous and pathetic
lilacs and other flowers,
there are sixteen- house ,
under the house poplar or maple
unnecessary costs and tired
empty sky directed ;
poplar stands under bench
and forehead buried in his hand ,
her asleep and sees the sea
Dima Riabokon writer .
He opened and drank vodka ,
he went out of the house dick ,
he wanted to see the sea ,
but before he reached the station .
He wanted to go to the sea,
it — suffering limit.
Promaterilsya , bellowed
on the bench and began to snore .
But the sea of blue- blue ,
it itself came to him ,
and morning and dear ,
smiled lightly.
And Dima smiled .
And though real estate lay
skinny, bald and toothless ,
He ran down to the sea .
Runs and sees a man
on gold on the shore.
And that I did to the sea
drive can not either —
asleep , swinging on a swing ,
around some bushes .
In blocks distant and sad ,
sulfur in the morning and empty.
Источник
Он захотел увидеть море
Перевод с русского Александра Верникова
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2011
Перевод с русского Александра Верникова
Я пройду, как по Дублину Джойс,
сквозь косые дожди проливные
приблатненного города, сквозь
все его тараканьи пивные.
Чего было, того уже нет,
и поэтому очень печально
написал бы уральский поэт —
у меня получилось случайно.
Подвозили наркотик к пяти,
а потом до утра танцевали,
и кенту с портаком “ЛЕБЕДИ”
неотложку в ночи вызывали.
А теперь кто дантист, кто говно
и владелец нескромного клуба —
идиоты! А мне все равно —
обнимаю, целую вас в губы!
Да, иду, как по Дублину Джойс,
Дым табачный вдыхая до боли.
Here I’m not loved for my voice,
I am loved for my existence only.
I will walk through my gangster Sverdlovsk,
through its lousy pubs, acid showers,
quite like once did a Dubliner, Joyce,
in the smallest, the oddest of hours.
No traces of what there had been…
Well, some local poet, no doubt,
would have written of it, full of spleen —
I am casual in what I recount:
Dope arrived in the late afternoon,
then we danced all night through, till the daybreak,
and a buddy tattooed SWAN or SWOON
really swooned doing one of his great breaks.
What are they now? A dentist, a shit-
head, an owner of a gay-club, a dealer —
wretched fools! But I spit upon it —
love and thousand kisses, my dears!
Yes, I’m walking my city like Joyce
walked his Dublin — chain-smoking and lonely.
Here I’m not loved for my voice,
I am loved for my existence only!
Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского поэта,
я позабуду сказочный Свердловск
и школьный двор в районе Вторчермета.
Но где бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном, в Лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище свердловском.
Не в плане не лишенной красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому, что там мои кенты,
их профили на мраморе и розы.
На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они запнулись с медью в черепах,
как первые солдаты перестройки.
Пусть Вторчермет гудит своей трубой,
Пластполимер пускай свистит протяжно.
А женщина, что не была со мной,
альбом откроет и закурит важно.
Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.
They’ll take on an all-European gloss —
the words of a trans-Asian poet,
I will forget my fabulous Sverdlovsk,
its Vtorchermet and a school-yard close to it.
But no matter where I am to die —
in Paris sultry or in London rainy —
take this advice: return my bones to clay
at a Sverdlovsk forsaken, nameless grave-yard.
It’s not a showy gesture of a man
of art, though not devoid of some attraction,
but it’s because there lie my friends,
all those whom I had loved to distraction.
On their tomb-stones sunk in bluish snow
there flame red roses — bad performers
in high school, they fell mowed by the blow
of perestroyka ’s fathers and reformers.
Let Vtorchermet ’s black chimneys trumpet loud,
Plastpolymer ’s old pipes let howl their anthem —
a woman that has never been around
will take a book of photos to regard them.
She will regard the pictures in this book
where our faces are so warm and candid,
where we’re alive for all those who look
with love at us — the poets and the bandits.
В кварталах дальних и печальных,
что утром серы и пусты,
где выглядят смешно и жалко
сирень и прочие цветы,
есть дом шестнадцатиэтажный,
под домом тополь или клен
стоит ненужный и усталый,
в пустое небо устремлен;
стоит под тополем скамейка,
и, лбом уткнувшийся в ладонь,
на ней уснул и видит море
писатель Дима Рябоконь.
Он развязал и выпил водки,
он на хер из дому ушел,
он захотел увидеть море,
но до вокзала не дошел.
Он захотел уехать к морю,
оно — страдания предел.
Проматерился, проревелся
и на скамейке захрапел.
Но море сине-голубое,
оно само к нему пришло,
и, утреннее и родное,
заулыбалося светло.
И Дима тоже улыбнулся.
И хоть недвижимый лежал,
худой, и лысый, и беззубый,
он прямо к морю побежал.
Бежит и видит человека
на золотом на берегу.
А это я никак до моря
доехать тоже не могу —
уснул, качаясь на качели,
вокруг какие-то кусты.
В кварталах дальних и печальных,
что утром серы и пусты.
In quarters faraway and dismal,
gray and deserted in the morn
where lilacs and all other flowers
look shabby in the rays of dawn
there is a multistory building
and under it a maple or
a poplar, untoward and tired,
grows to the empty sky, what’s more,
there is a bench under that poplar
and on that bench, asleep and prone,
and seeing in his dream a sea, lies
a writer, Dima Ryabocone.
He’s lordly drunk, he’d left his home,
his family, his wife, his life —
he’d wanted to some sea to go
but failed to reach the railway line.
He’d wanted to the sea to go —
it puts to suffering an end —
he’d sworn, he’d sobbed and fell exhausted
upon the bench, my poor friend.
The sea, though, in its hues of azure
came to him of its own accord,
so tender, soothing and caressing,
so smiling, and in smiling broad.
So Dima also smiled, and though
as motionless as a log he lay,
bald, scraggy, toothless as he was, he
ran right towards the sparkling bay.
He runs and notices a person
upon a golden sandy beach,
and it is nobody but me who,
likewise, the sea’s unable to reach.
Asleep I fell upon a swing in
the very early misty morn
in quarters faraway and dismal,
gray and deserted at the dawn.
Мальчик-еврей принимает из книжек на веру
гостеприимство и русской души широту,
видит березы с осинами, ходит по скверу
и христианства на сердце лелеет мечту,
следуя заданной логике к буйству и пьянству
твердой рукою себя приучает, и тут —
видит березу с осиной в осеннем убранстве,
делает песню, и русские люди поют.
Что же касается мальчика, он исчезает.
А относительно пения, песня легко
то форму города некоего принимает,
то повисает над городом, как облако.
For L. Tinovskaya
A credulous Jewish boy borrows from books ‘sif for granted
the so-called magnanimousness of the Russian people,
he walks in a park, watches birches and aspens, enchanted,
fosters a Christian dream in his heart very deep.
To keep with this logic he makes himself practice
drinking in earnest and ways of a rowdy, and
suddenly seeing the autumnal flaming of birch-trees,
makes up a song and the Russian people chant.
As for the Jewish boy he disappears somehow,
as for the song, with a nonchalant grace,
it either takes on a shape of some town
or overhangs that same town with a cloudy lace.
На окошке на фоне заката
дрянь какая-то желтым цвела.
В общежитии жиркомбината
некто Н. кроме прочих жила.
В полулегком подпитье являясь,
я ей всякие розы дарил.
Раздеваясь, но не разуваясь,
несмешно о смешном говорил.
Трепетала надменная бровка,
матерок с алой губки слетал.
Говорить мне об этом неловко,
но я точно стихи ей читал.
Я читал ей о жизни поэта,
четко к смерти поэта клоня.
И за это, за это, за это
эта Н. целовала меня.
Целовала меня и любила,
разливала по кружкам вино.
О печальном смешно говорила,
Михалкова любила кино.
Выходил я один на дорогу,
чуть шатаясь, мотор тормозил.
Мимо кладбища, цирка, острога,
вез меня молчаливый дебил.
И грустил я, спросив сигарету,
что, какая б любовь ни была,
я однажды сюда не приеду.
А она меня очень ждала.
Silhouetted against a red sun-set
yellow flowers in pots on the sill
of a hostel room bloomed — so it chanced
some N. N. from a cannery mill
there lived. Under influence slightly
I would call upon her with a rose,
and about important things slightingly
spoke to her keeping on all my clothes.
How they quivered, her arrogant brows,
how sweetly her scarlet lips pursed!
It’s a shame, but I swear, I vow —
I read out to her poems, be I cursed.
I recited the life of a poet
firmly steering him to a death,
and because of it, yes, I do know it,
she would list to me out of breath.
She would listen to me and she kissed me,
with cheap red wine my glass she would fill.
She could turn into fun what was tristful
she praised high Mikhalkov’s old films.
Then I left, on a desolate highway,
slightly lurching, a cab I would hail,
and a taciturn blockhead would drive me
past a graveyard, a circus, a jail.
I would ask for a cigarette — sadly
pulling at it I’d think of a day
I would not come to this N. N. — hardly
any love, even greatest, can stay.
Источник