Паустовский черное море год
Собрание сочинений в восьми томах
Том 2. Черное море. Дым отечества
Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться…
Поздняя ночь. Море шумит за окном. Дует норд-вест. В старинной лоции, раскрытой на столе, красным карандашом подчеркнута строчка: «Ветры от норд-веста и веста всегда сопровождаются мрачной погодой и дождем».
Ночной дождь висит над Севастополем непроницаемым дымом.
У лоции — большие поля. Они сделаны для того, чтобы шкиперы и капитаны могли записывать наблюдения над огнями маяков, приметами на берегах, туманами и зимними бурями.
На полях своей лоции я записывал все, что видел и узнал у Черного моря.
Даже мальчишки перестали верить моряцким басням а бутылках, залитых воском и выброшенных на песок прибоем. По словам престарелых пристанских сторожей, в этих бутылках всегда были заключены жгучие тайны. Они были написаны карандашом на листках, вырванных из судового журнала.
Я, как и мальчишки, давно не верю в это. Времена легкокрылых фрегатов и летучих голландцев прошли. Тайны умирают, как ночные мотыльки, обожженные огнем дуговых фонарей. Мое неверие в тайны так велико, что я даже начал сомневаться в существовании голубых огней святого Эльма, пылающих над мачтами кораблей, хотя об этом я читал еще в гимназии в «Физике» Краевича.
Но все-таки о бутылках я вспомнил недаром. Море подарило мне эти рассказы. Оно выбросило их к моему порогу, как выбрасывало когда-то бутылки вместе с солнечным блеском, красными водорослями и медузами.
Плавучий бакен-ревун кричит за Константиновским фортом. Его мотают буруны и хлещет ветер. Когда он тяжело подымается над волной, мокрый и разъяренный, он видит тонущие в неспокойной воде огни Севастополя. Тогда он мычит, как человек с завязанным ртом.
За окном ничего нет, кроме фонарей, сжимающихся в воде около крепостных утесов. Только встревоженная вода, стон ревуна и теплая осенняя ночь.
Я прислушиваюсь. Нет, не только они. Слышны тяжелые шаги по набережной и хриплый разговор рыбаков. Искры махорки прорезают плотную темноту.
Рядом со мной в комнате спит человек, — я слышу его дыхание и ласковые слова сквозь сон, — и вот книга о море, великих побережьях, о штилях и туманах наполняется людьми, смехом, спорами, борьбой и любовью. Только рядом с людьми приобретает смысл и значение все, что написано на дальнейших страницах.
Без людей нашего времени, полного побед и человеческой теплоты, нет прекрасного ни в цвете морей, ни в ветрах, ни в облаках, ни в полете птиц, — ни во всем, что называется жизнью.
Небесная азбука Морзе
Ураганам предшествуют мертвые штили и теплота.
Вода звенела, как бы падая в медный таз с головокружительной высоты.
Этот звук будил Гарта. Он вызывал представление о солнечных зайчиках и безоблачном небе.
Гарт поворачивал голову к окну, и предчувствие сбывалось: безветрие и бледная осень стояли над городом.
Город был похож на театральный макет, где с домов осыпалась позолота и только редкие ее пятна остались на розовой штукатурке оград.
Город был полон осеннего сверкания. По утрам оно качалось над бухтами голубым серебрящимся дымом. В полдень оно подымалось к зениту желтым огнем, а вечером, окрашенное золотом облаков, оно долго боролось с блеском сигнальных фонарей, зажженных на рейде.
Гарт бежал в Севастополь от промозглой московской осени. Он с содроганием вспоминал черные тучи, волокущие по крышам свое мокрое тряпье, и сумрачные залы библиотек.
Все это осталось позади.
Гарт был писателем. У своей фамилии Гартенберг он отбросил окончание, чтобы целиком слить себя со своими героями — бродягами и моряками, жившими в необыкновенных странах.
Герои Гарта носили короткие и загадочные фамилии. Все они, казалось, появились из тех легендарных времен, когда над морями стояла вечная жара, вражеские линейные корабли, сходясь к бою, приветствовали друг друга криками «ура» и пираты, шатаясь по океанам, веселились как черти.
Если принять во внимание, что Гарт жил в Советском Союзе, то не только содержание его рассказов, но и внешность этого писателя не могла не вызвать недоумения.
Гарт ходил в черном просторном костюме, строгом и скучном, как у английского священника. Только порыжевшие швы и заплаты говорили о тягостных днях одиночества и нищеты.
Жизнь Гарта была бесконечно печальной и горестной жизнью бродяги и отщепенца.
Как ребенок зажимает в кармане единственную драгоценность — лодку, вырезанную из коры, или серебряную бумажку от конфеты, так Гарт прятал в себе веселый мир выдумок о несуществующей жизни. Ему казалось, что все вокруг враждебно этому миру. Чем насмешливее смотрели окружающие на выдумки Гарта, тем с большей, почти болезненной, любовью он охранял их от любопытства людей.
Гарт был тем, что принято называть «живым анахронизмом». Он выпал из своего времени. Внятный внутренний голос говорил, что пора просыпаться от пестрых снов, что пересоздание мира требует жертв и борьбы, но Гарт отмахивался от этого голоса, как спящий от настойчивого зова.
Гарт не понимал, что революция даст жизни веселое цветение и мудрость, о которых он так тосковал.
Гарт устал от прошлого, плохо сознавал настоящее, и, наконец, он не хотел ждать. Поэтому такая простая мысль никогда не приходила ему в голову.
Много времени спустя люди, близко наблюдавшие Гарта, начинали понимать доброту и талантливость этого заброшенного человека.
Первыми это поняли городские мальчишки. Сначала они преследовали Гарта свистом и кличкой «Недоверчивый». Но однажды Гарт остановился на улице около мальчишки со сломанным луком. С высоты своего роста Гарт нерешительно смотрел на слезы, размазанные по худым детским щекам.
Потом он взял мальчишку за плечо и повел в магазин «Динамо». Там он купил ему индейский лук из красного дерева с резиновой тетивой.
Весь тот день стрелы с куриными перьями на хвостах жужжали в желтом от известняка переулке. Ходить по переулку становилось опасно. Гарт нажил жестоких врагов — пронзительных хозяек с узлами бесцветных волос на затылке, проклинавших стрелы, мальчишку и писателя.
Ничто не распространяется так быстро среди детей, как слух о взрослом покровителе детских игр. Тогда дерзкие мысли о скучном характере родителей охватывают племя ребят.
Гарт был признан мальчишками своим негласным советником от Хрустальной бухты до Корабельной стороны и от Черной речки до Аполлоновой балки. Пожалуй, это событие было его первым столкновением с настоящей жизнью.
Несколько дней после этого он сидел в сухом саду и мастерил индейские луки для жадных и неспокойных ребят. Худые осы садились на тетиву и дрожали вместе с ней, разглядывая сутулую спину Гарта.
Гарт улыбался одними морщинами, сбегавшимися около воспаленных от чтения глаз.
В первые дни севастопольской жизни Гарт изучал топографию города.
Его радовала изорванность утесистых берегов, путаница глубоких бухт и повороты выветренных лестниц. Он подолгу рассматривал каменистые дворы, полные кошек, сухой листвы, платанов и голубоватых рыбачьих сетей. Его поражал причудливый план города, спрятанного в синий шар неба и моря.
Потом у себя в комнате Гарт рисовал карты выдуманных им приморских городов — Саванны и Кастля — и отмечал места, где должны были произойти события из еще не написанных рассказов.
Вода звенела, как бы падая в таз с головокружительной высоты, и разбудила Гарта. Это мылся за стеной его квартирный хозяин — веселый и вспыльчивый старик Юнге.
В каждом городе есть свои чудаки и сумасшедшие. Юнге считался севастопольским чудаком. Он заведовал службой погоды в порту. Старик гордился своей профессией. Он любил повторять, что дело метеоролога заключается в том, чтобы растолковывать дуракам простой язык природы.
Источник
Чёрное море (повесть, рассказы, очерки, статьи)
Template:Карточка книги В творчестве Константина Георгиевича Паустовского много страниц посвящено Крыму. Паустовский часто бывал в Крыму, подолгу жил в Севастополе, Ялте, Коктебеле, работал здесь над своими произведениями.
В книгу вошли повесть «Черное море», рассказы, главы из автобиографической «Повести о жизни», а также очерки разных лет, статьи о Грине, Малышкине, Луговском.
Contents
Редакционная коллегия библиотеки [ edit | edit source ]
В. С. Вихров (председатель), П. Е. Гармаш, Л. К. Малин, М. И. Новикова, М. М. Педирко.
Художник А. И. Клименко.
Содержание [ edit | edit source ]
- Н. Тарасенко. Крымские страницы Паустовского
- Черное море. (Повесть)
- Морская прививка
- Парусный мастер
- Потерянный день
- Робкое сердце
- Бриз
- Встреча
- Черноморское солнце
- Синева
- Умолкнувший звук
- Песчинка
Из книги «Повесть о жизни»
- Пустынная Таврида
- Один только день
- Акрополь Таврический
- В глубине ночи
- Три страницы
- Керчь
- Малышкин
- Жизнь Александра Грина
- Крымская весна
- Бессмертное имя
- Воспоминание о Крыме
- Горсть крымской земли
- Заметки на папиросной коробке
Выходные данные [ edit | edit source ]
Паустовский Константин Георгиевич
ЧЕРНОЕ МОРЕ
Повесть, рассказы, очерки, статьи
Составитель Тарасенко Николай Федорович
Редактор М. Г. Мигунова.
Художественный редактор В. В. Купчинский.
Технический редактор Н. Д. Крупская.
Корректор Н. В. Губанова
Сдано в набор 7.IV 1973 г. Подписано к печати 11.VII 1973 г. Формат 84Х108 1/32. Объем: 10,25 физ. п. л., +5 вкл., 17,74 усл. п. л., 18,83 уч.-изд. л. Бумага типографская № 1. Тираж 100 000 экз. Заказ № 56. Цена 79 коп.
Издательство «Таврия», Симферополь, ул. Горького, 5.
Типография издательства «Таврида» Крымского обкома КП Украины. Симферополь, проспект Кирова, 32/1.
Крымские страницы Паустовского [ edit | edit source ]
Писать и печататься Паустовский начал с юных лет. Но настоящим литературная известность пришла к нему только после «Кара-Бугаза» (1932 г.). Эта одухотворенная повесть, в которой дерзкая меч-ГО художника сочеталась с трезвым расчетом естествоиспытателя, предназначалась для молодого читателя. Но очень скоро она стала книгой для всех.
О ней восторженно отзывались Горький, Ромен Роллан. В своей статье «Такие книжки очень нужны» Н. К. Крупская, упомянув о Майн-Риде и Купере, говорила: «Нам нужно создать столь же красочную художественную литературу, насквозь проникнутую нашей коммунистической идеологией, героикой нашего строительства. «Кара-Бугаз» пролагает путь в этом направлении. »
Можно сказать, что в этом же направлении пролагают путь и крымские произведения писателя, такие, как повесть «Черное море», рассказы «Морская прививка», «Потерянный день», «Парусный мастер». Вступительная главка «Черного моря» завершается такими замечательными словами, по существу определяющими внутренний смысл всего творчества Паустовского: Template:Цитата.
Как вспоминал впоследствии писатель, Крым был его литературной колыбелью. Попав на Южный берег четырнадцатилетним мальчиком, он тут слагал первые стихи. Крымскими впечатлениями во многом определено его первое крупное произведение — роман «Романтики» (1923 г.), сквозь экзотическую дымку которого проступают четкие и вполне реальные черты событий, лиц, пейзажей. Есть крымские страницы и в других произведениях Паустовского — в романах «Блистающие облака» (1929 г.) и «Дым отечества» (1944 г.). Но то, что он знал, думал о Крыме, вспоминая его героическое прошлое, мечтая о его будущем, с наибольшей полнотой и художественной силой воплощено в повести «Черное море», написанной в 1935 г. в Севастополе.
Интересно отметить, что едва ли не все крымские произведения писались как бы на месте событий, по свежим следам,— в Севастополе, Коктебеле, Ялте, и если не все, то многие персонажи имеют своих «прототипов», начиная с известного очаковца, бывшего минера, Федора Мартыненко, который выступает в повести «Черное море» под именем Кузьмы Дымченко.
Романтик по самой своей строчечной сути, Паустовский всякий раз, когда ему случалось приезжать в Крым, чувствовал себя здесь «на земле Грина». Начав с восхищенного подражания Грину в своих ранних вещах, Паустовский всю жизнь как бы держал его в своем сердце. Позднее, в некоторых своих произведениях, Паустовский вступает в творческий спор с Грином, пытаясь «примерить» гриновскую манеру к новым условиям и обстоятельствам.
Любопытна в этом смысле маленькая повесть Паустовского «Созвездие Гончих Псов». Автор использовал здесь свои крымские впечатления, в частности свое знакомство с Симеизской астрофизической обсерваторией. Но из самого текста об этом не очень-то догадаешься. По-гриновски необычны, «иностранны» имена героев, наступающие на обсерваторию солдаты. Далее в повести начинают действовать совершенно конкретные приметы, современные автору и читателю,— приметы гражданской войны в Испании. Выясняется, что обсерватория эта — французская, расположенная в испанских Пиренеях, и сразу, казалось бы, отвлеченное, с «гриновским» сюжетом повествование обретает реалистическую окраску, звучит вполне, как мы говорим, злободневно.
Паустовский «примерил» Грина и на своего персонажа Гарта из повести «Черное море».
И все-таки Гарт — не Грин. Это другой характер, еще один образ романтика. «Живой анахронизм» вначале, он уходит из повести с намерением бороться за будущее, о котором мечтает, уходит, обращенный лицом к своему времени.
Паустовский романтик я несомненный новатор. Его письмо совершенно свободно. В пределах одного произведения, хотя бы того же «Черного моря», можно найти и дневниковые записи, и географические описания, и, в соседстве с «чистой» беллетристикой, исторический документ. «Писать надо дерзко. Не думать о канонах, традициях, правилах. Только так приходит в искусство новое», — говорил он молодым авторам. И сам же, не дожидаясь исследователей, с предельной ясностью сформулировал как свое понимание искусства, так и свой творческий метод. Романтизм Паустовского достаточно хорошо уясняется из следующего авторского признания: «В жизни мне пришлось много действовать. Действие соединялось с жаждой наблюдений, разглядыванием жизни вблизи, как сквозь лупу, и стремлением придавать жизни (в своем воображении) гораздо больше поэтичности, чем это было на деле, от этого она наполнялась в моих глазах добавочной прелестью. Даже если бы я очень захотел, то не мог бы уничтожить в себе это свойство, ставшее, как я понял потом, одной из основ писательской работы».
Свойство таланта Паустовского, о котором сказано выше, в сочетании с его страстной любовью к природе, тонкой наблюдательностью, зоркостью писательского глаза, позволило писателю создать великолепные описания природы, проникнутые тонким лирическим звучанием. Множество крымских пейзажей большой познавательной и эстетической ценности, своеобразную летопись природы Крыма, создававшуюся на протяжении нескольких десятилетий, найдет читатель на страницах этой книги.
Пейзаж под пером Паустовского обретает как бы еще одно свойство, специально автором не предусмотренное. Мы чувствуем, что его описания гармоничны, в высокой степени совершенны; если их невозможно переиначить, не испортив, если невозможно убрать ни одного слова, не обеднив их, то тем более это относится,— и как бы само собой разумеется,— к предмету изображения, к самой природе. Известно, с какой остротой стоит сегодня вопрос о сохранении наших природных богатств. Но не все, возможно, помнят, что именно Паустовский одним из первых поднял этот вопрос на страницах печати, на страницах своих книг. О чем бы он ни писал — о том, как рубят леса или как мелеет красавица Ока по вине некоторых нерадивых хозяйственников, — он не мог писать об этом спокойно. В нем, Лирике, романтике, просыпался страстный публицист, борец и общественный деятель.
И как не вспомнить сейчас, в дни издания закона об охране природы, такое, прозвучавшее в свое время провидчески, заявление Паустовского: «Я думаю, нужен точный и строгий закон об охране земли, лесов, вод и самого воздуха нашей страны, ее животного и растительного мира. Нужно воспитывать у молодежи любовь и уважение к природе. Нужно предавать огласке все случаи поругания природы».
У Паустовского нет статей, специально посвященных проблемам Природы Крыма. Но по тому неизменному, глубокому и нежному чувству которым он всегда говорит о Крыме, можно понять, как дорог был ему здесь каждый куст, каждое дерево, «каждый поворот дороги». Вспомним размышления писателя Лобачева из романа «Дым отечества»:
Template:Цитата Мы слышим за этими словами голос самого автора.
Путешественник, испытавший на себе профессии солдата и матроса, рабочего, рыбака, учителя, журналиста, человек с перетруженным сердцем и давней тяжелой астмой, Паустовский в последние годы подолгу бывал в Крыму, в Коктебеле или в ялтинском Доме писателей, чаще всего весной. Небольшого роста, сутуловат, руки сильные, обнаженные по локоть и загорелые. Вот он неторопливо шагает по асфальтированной парковой дорожке, лицо большое, горбоносое, с резкими морщинами, углы крупного рта чуть опущены, выражение лица будто недовольное, даже хмурое, а подойдешь вплотную, увидишь, как беспомощно и смущенно он щурит глаза, если нет на них очков с толстыми линзами, и впечатление сразу меняется.
Добрый, снисходительный ко многим людским слабостям, беззащитный в своей воспитанности, он старался укрыться от энергичных поклонников, от назойливых просьб почитать чью-то рукопись и рекомендовать ее авторитетом своего имени, просто от праздных собеседников куда-нибудь в местечко поукромнее или затеряться в ялтинском уличном многолюдье. Вдруг очутится на причале в ряду любителей-рыболовов, знать не знающих, кто это рядом забрасывает свой «самодур», как зовется у них сия снасть без наживки, или «самолов», как более точно называл ее сам писатель. То сядет на прогулочный катер, примкнет к экскурсии па Ай-Петри, забредет на рынок.
Уже не было, как прежде, отважных пешеходных бросков, скажем, из Коктебеля горами и лесом на Старый Крым. И что удивительно: немудреные общедоступные вылазки последних лет давали ему материал совсем не «курортный». Появлялись новые страницы «паустовской» прозы, с интересными людьми, с неожиданным диалогом, с крымскими видами, теми самыми, что ежедневно перед глазами у всех нас; но вот — свежий штрих, оттенок, которого ты не заметил, настроение, которое этот пейзаж у тебя раньше не вызывал.
Потому что — это ведь как посмотреть: Template:Цитата.
Так Паустовский учит любви к своей земле и умению видеть красоту мира, нас окружающего. Исследователь, казалось бы мельчайших подробностей бытия, мастер детали, он помогает видеть жизнь широко, масштабно.
Источник