Первая встреча с морем
Это было лучшее путешествие в моей жизни. До сих пор воспоминания о нем теплыми, желтыми светлячками согревают меня и наполняют душу нежностью, любовью и… грустью.
Раннее июльское утро. Легкий ветерок играет желтыми занавесками, и свет в кухне от этого кажется еще более теплым и солнечным. Я в предвкушении настоящего приключения – еще бы, мы едем на юг. Наконец-то, я увижу море. Жаль, что бабушка, папина мама, не разделяла наших восторгов. По ее мнению, дети были еще малы, солнце слишком активное, а у мамы весной был подозрительный кашель. Может и надо было прислушаться к ее доводам, но папа и мама мечтали о поездке уже несколько лет и готовились к ней с зимы.
Итак, папа за рулем, мама рядом с ним, а мы с братом обустроились сзади. Вперед, Крым ждет нас!
Мы ехали целый день и к вечеру оказались в красивом сосновом бору с волшебным названием «кемпинг». Это слово во мне пробуждало виды древнего замка с крепостью, в котором огнедышащий дракон охраняет принцессу. Конечно, принцессой была я сама, в выдуманном голубом пышном платье, золотой карете и с пажом в виде моего брата. Хорошо, что он об этом не догадывался.
Кемпинг оказался палаточным городком. Принцесса опять стала шестилетней девочкой в спортивных брючках и белой в зайчиках кофте, которая с нетерпением ждала, когда же папа установит палатку. Просто входить и выходить, а точнее влезать и вылезать, из нее было чудесно. Нам казалось, что за порогом палатки сначала попадаешь в таинственную пещеру, а обратно, выходя на свет, оказываешься то на сказочной поляне, то в колдовском лесу, то в необыкновенной стране. И все это – волшебный мир, а не просто кемпинг где-то под Харьковом. Потом был ужин, приготовленный на примусе. Вечер уже зажигал звезды и рисовал картины в стиле импрессионизма – глаза мои слипались.
К вечеру следующего дня, проехав насквозь весь Крым, мы достигли Феодосии и дальше дорога шла вдоль берега Черного моря. Оно было огромным и синим. Увидев его из окна машины, мы с братом стали наперебой кричать «Море!» «Я вижу море!» «Ура! Море! Море!» «Я первый увидел море!» «Нет, я первая увидела!»
Но машина ехала дальше. Мы уже устали и уморились от духоты. Хотелось купаться, а также есть, спать, пить, в туалет – и все сразу. Наконец, папа ткнул пальцем в правое окно. Там был указатель: мы въезжали в место нашего назначения, поселок Приморский. Через 5 минут мы свернули с шоссе в небольшой переулочек, проехали два дома и остановились у невысокого забора. За ним виднелись два небольших белых домика.
Из ворот вышла хозяйка – старенькая морщинистая худая старушка в белом платке, цветастой рубахе и черной, до пола, юбке. Она открыла ворота, и папа загнал машину во двор. Заливистым лаем встретил нас хозяйский Бимка. Он вилял пушистым хвостом, прыгал от радости, заваливался на бок и подставлял чесать пузо, когда мы к нему подходили.
Пока папа разгружал машину, мама мыла домик и готовила ужин, а мы с братом изучали окрестности, быстро стемнело. Папа пообещал, что после ужина нас ждет сюрприз. Быстро поев, взяв с собой фонарик, мы отправились… к морю. Темная южная ночь. Можно сказать, непроглядная. На черном бархатном небе рассыпаны бисером звезды. Поют цикады. Я держусь за большую и сильную папину руку, но, все равно, мне немного страшно. Редкие фонари шоссе помогли нам пройти на пляж.
И вот оно – шумит рядом. Я его слышу, но не вижу. Где кончается берег и начинается вода можно только догадываться по легкому плеску волн. Я иду по нагретому за день песку к воде. Теплая темнота окутывает меня как покрывалом. Легкий ветерок дует в лицо и приносит свежий морской аромат. Море нежно касается моих ног. Я захожу поглубже, и вода смывает усталость и пот с моего тела.
В воде ничего не видно. Захватывает дух, но не страшно. Я погружаюсь в воду и плыву. Вода соленая, непривычная. Нащупываю дно ногами – глубоковато, поворачиваю обратно к берегу. И тут страшный вопль заставляет меня вздрогнуть и со всех ног броситься вон из воды. «Акулы, акулы» — кричит мой брат, брызгает меня и хохочет. Я вылетаю на берег и прижимаюсь к маме. Она успокаивает меня, объясняет, что брат подшутил надо мной. И в который раз рассказывает, что в этом море акулы не водится.
Встреча с морем на следующий день принесла не меньше прекрасных впечатлений. Прозрачная, что виден каждый камушек, ярко-голубая у берега, вода дальше меняла цвет на изумрудный. Далее шли полосами цвета зелено-голубой, сине-зеленый, потом ярко синий, за этим шла полоса темно-синего цвета, становившегося черным у горизонта. Мы так и замерли на краю высокого берега, глядя на эти краски.
Со склона к морю вела узкая крутая тропинка. Вдоль нее росли почти сухие травы вперемешку с небольшими кустами и невзрачными цветочками. Но сладкий аромат разогретых солнцем растений и солоноватого ветерка, разноцветное море с ярко-желтой полоской песка у воды, папа и мама, которых я держала за руки, и голубое небо над нами, навсегда остались в памяти неповторимым счастьем.
Бегом по тропинке вниз, не боясь сломать себе ноги, и мы с братом уже плещемся в прохладной воде. Как хорошо, что папа заранее научил меня плавать. Да и вода просто волшебная, сама держит меня, и можно лежать и смотреть в небо, покачиваясь на волнах.
Но вдруг что-то скользнуло по моему телу. Я вздрогнула и обернулась – белесое полупрозрачное пятно качалось рядом со мной. Медуза. Я беру ее осторожно в горсть. Медуза скользкая, как будто жидкая, студнем переливается с ладошки на ладошку. Мы вынесли ее на берег, но мама предупредила, что она растает без воды очень быстро.
Как так растает? Она что, изо льда? Мы с братом захотели проверить, как медуза может растаять, и положили ее на камни. Она растеклась мокрым пятном, и стала уменьшаться на глазах. Папа сказал, что это животное на суше быстро высыхает и гибнет. Конечно, мы удивились, что это мокрое скользкое нечто — животное, но быстро собрали с камней жидкую медузу и отнесли ее в море. В воде прозрачную медузу почти не было заметно, но постепенно она приобрела свою структуру и цвет. Превращение было удивительным.
Скоро мы стали ходить на море с трубками, ластами и масками. Папа и брат уплывали далеко в море, ловили крабов и рапанов. Когда с огромным, как мне казалось, крабом в руках папа выходил на берег, малышня с визгом разбегалась в разные стороны. Папа отпускал краба на камнях, и весь пляж наблюдал, как это страшилище, задрав кверху клешни, боком двигалось обратно к воде. В том месте, где краб скрывался под водой, минут десять никто не купался.
Рапаны были тоже огромные. Сколько в будущем мы не ездили в эти места, больше ни разу не находили такие крупные раковины. Эти же были с папину ладонь. Мы рассматривали их, наблюдали за движением моллюска, а потом папа уплывал с ними обратно в море и выпускал там. Но несколько раз попадались и пустые раковины, правда, не столь большие, но красивые. Дома до сих пор хранятся трофеи того года.
Хотя я хорошо плавала, но так далеко с папой даже на матрасе боялась плыть. Поэтому я изучала подводный мир недалеко от мамы. Вдоль всего берега, немного выступая из воды, пролегал волнорез. Он был сделан из железобетонных свай, шириной около метра, и покрыт скользкими водорослями и острым ракушечником. На нем и около него открывалось подводное царство.
Раздвигая руками водоросли, плавала я у подводных свай и ныряла ко дну с волнореза, в поисках сокровищ. Представляла я себя Ихтиандром, а совсем не русалочкой, как, наверное, могут представлять себя шестилетние девочки. Диснеевской «Русалочки» тогда еще не было, а вот фильм «Человек-Амфибия» уже более десяти лет оставался одним из любимых в моей семье. Я знала его наизусть, но все равно не могла сдержать слез в конце.
Кроме подводных приключений очень нравилось мне бывать на пирсе, откуда уходили прогулочные катера и рыбачили мальчишки. Высокие худые загорелые до черноты пацаны Крыма. В одних шортах и босиком они бегали по пляжу и пирсу. Они сигали с него в воду «рыбками», «бомбочками», «солдатиками», вперед, назад, делая сальто и громко визжа. Это было завораживающее и красивое зрелище. Мне хотелось быть как они, похожей на них. И мы с братом тоже бегали на пирс и даже прыгали с него. Но внизу, в сине-зеленой воде нас всегда ждали сильные крепкие отцовские руки, а на берегу наши прыжки провожал добрый, немного испуганный мамин взгляд.
Однажды от этого пирса мы отправились на экскурсию к потухшему вулкану Карадаг. Красивые скалы, особенно Золотые ворота, я потом долго рисовала в садике и в школе. Но самым удивительным оказалась встреча с дельфинами. Сколько бы мы потом не приезжали в Крым или на другие морские курорты, такого больше не было никогда. Дельфины окружили наш катер со всех сторон. Они плыли и впереди и сзади, и по бокам, выпрыгивая у самого носа корабля, так что до них можно было дотронуться рукой.
Так они проводили нас к Карадагу и вместе с катером повернули обратно. Их спины блестели на солнце, брызги летели в разные стороны. Все пассажиры катера были мокрые, счастливые и радостные. Проводив нас примерно до Коктебеля, вся стая ушла вправо, в открытое море. Все еще долго смотрели им вслед, дети махали руками, а дельфины выпрыгивали из воды все дальше и дальше.
Вечером всей семьей во дворе под старой липой, мы обсуждали экскурсию и ужинали. Перед сном мы сидели, обнявшись на лавочке, молча слушали любимый родителями «Битлз» и звуки Крымской ночи. Вдруг папа показывает пальцем куда-то на вершину липы. Там, на самом верху, на фоне вечернего неба мы увидели очертания большой птицы с ушками на голове. Филин.
Ну, филин и филин, пусть сидит. Но папа сказал, что это не просто филин. Птица прилетала на липу каждый вечер, когда мы слушали музыку. Стоило выключить магнитофон, как пернатый тут же снимался с ветки и улетал куда-то в сторону моря. И действительно, стали мы замечать, что по вечерам филин прилетает на старое дерево, но лишь тогда, когда играла музыка.
Постепенно, день за днем, наше путешествие приближалось к концу. Рано утром мы сходили на море в последний раз. Зажав в кулаке монетку, я уплыла подальше от берега и, размахнувшись изо всех сил, закинула ее как можно дальше, чтобы еще вернуться. Есть такая примета. Мы вернемся сюда всего через 3 года, правда, к сожалению, не все. Но пока мы об этом не знаем, и все счастливы. Скоро будем дома.
Кемпинг нас уже ждал, даже в домиках были свободные комнаты. Ночевка там запомнилась ослепительно белым, хрустящим постельным бельем, пахнувшим свежестью и чистотой. Еще долго этот аромат накрахмаленного белья будет ассоциироваться с морем, поездкой, мамой и счастьем.
Бабушка оказалась права, она была хорошим врачом. Мамин кашель по весне был не обычной простудой. Опухоль, которая, оказывается, уже тогда жила в ее сердце, осенью дала о себе знать. На ее рост не могло не сказаться южное солнце. Через три месяца мамы не стало.
В последствии, мы много раз были на море. Я бывала там с папой и братом, и с папиной новой женой. Бывала одна и с подругой. Ездила с мужем, а потом всей семьей с нашими детьми. Мы объездили Крым, Кавказ, побывали и заграницей. Отовсюду я привозила загар, фотографии и массу впечатлений.
Но это поездка с родителями была самым лучшим приключением. В то время я еще не повстречалась с горем. Наверное, поэтому те несколько недель вспоминаются как самые счастливые и солнечные в моей жизни, а море кажется синее и красивее. Да и может ли быть по-другому, если папа и мама рядом?
Источник
Первым увидев море когда то
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 273 326
- КНИГИ 641 739
- СЕРИИ 24 438
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 603 311
Анастасия Ивановна Цветаева
Посвящаю моей сестре
Фотография из маминого дневника. Первое выступление Муси в музыкальной школе. Ранние воспоминания. Голоса Москвы. Шарманщик
В моей памяти – унесенная жизнью фотография четырехлетней Муси, двухлетней Аси.
Большелобое, круглое лицо старшей, на котором вспыхивают мне зеленью, в сером тоне фотографии, глаза Марины, взрослый взгляд на детском лице, уже немного надменный сквозь растерянность врожденной близорукости.
Взгляд чуть вбок – на сверкающее на тонкой цепочке граненое сердечко – не ее, а маленького существа рядом.
Объектив фотоаппарата поймал это мгновение: полыхнувшее к чужому – аметисту ли, хризолиту? – как мотылек – к свече.
И лицо рядом – младенчественное, детские губы, своей мягкостью оттеняющие твердый, волевой абрис тех; волосы – чуть вьющийся пушок. Родственное сходство черт.
Первое воспоминание о Марине. Его нет. Ему предшествует чувство присутствия ее вокруг меня, начавшееся в той мгле, где родятся воспоминания.
Давнее, как я, множественное, похожее на дыхание: наше «вдвоем», полное ее, Мусиного, старшинства, своеволия, силы, превосходства, презрения к моей младшести, неуменьям и ревности к матери. Наше «вместе» – втроем, полное гордости матери своим первенцем, крепким духом, телом и нравом; полное любования и жалости к младшей, много болевшей.
В этом жарком течении плыло наше детство.
Марина родилась 26 сентября 1892 года в Москве. Я – 14 сентября 1894 года там же.
Когда меня еще не было на свете, в детской стояли две кроватки: Андрюши, круглобрового, кареглазого, и его сводной сестры Муси, круглолицей, с русыми волосиками и глазами цвета крыжовника.
Мама Мусю не смогла кормить. Ей взяли кормилицу. Мусина кормилица была цыганка, нрав ее был крутой. Когда дедушка, мамин отец, подарил ей позолоченные серьги, она, в ярости, что не золотые, бросила их об пол и растоптала.
В мамином дневнике много лет спустя мы прочли: «Четырехлетняя моя Маруся ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы – может быть, будет поэт?»
Крестная мать Муси, Надежда Александровна Сытенко, красавица, светловолосая и синеглазая, жившая недалеко от нас в Мамоновском переулке, пригласила к себе крестницу. В комнатах со шкурами зверей на полу, с зимним садом и летающими птицами мама сказала Мусе: «Ничего не трогай, не урони со стола мелочей». Вскоре четырехлетняя Муся, молча, громко дыша от натуги, перетащила через комнату тяжелое кресло. На всеобщее удивление она отвечала, что мама запретила ей трогать мелкие вещи. «Приходи, Мусенька, – звала в конце визита Надежда Александровна, – у нас твои любимые конфеты, комнаты большие, есть где побегать…» – «Комнаты и у нас большие, – ответила Муся со вздохом, – а вот конфеты у мамы заперты…»
Рассказ мамы о первом Мусином театре: в антракте, в ложе Большого театра, не перегибаясь через ее край, думаю, от страха глядеть вниз, а может быть, от природной близорукости не видя ничего, кроме края балкона, Муся, наслаждаясь апельсином, сосредоточенно отколупывала сильными пальцами тугую золотистую шкурку и кидала ее вниз, в партер.
Мнится мне, что мое самое раннее воспоминание – солнечный синий день, наш переулок (Трехпрудный), я стою на скамеечке, врезанной в нишу рядом с воротами. Няня поправляет синюю вуальку, спуская ее на лицо от очень яркого солнца и слепящего снега. На мне белая шубка, тоже сверкающая. От этого сверкания и синевы – чувство счастья.
Мне было год четыре месяца, когда мама повезла фотографировать меня на Кузнецкий Мост, к Фишеру.
Записей о нас было в мамином дневнике много, но – все книги дневника погибли. Записи привожу по памяти. Не раз вспоминала мама смешной случай: она ехала со мной лет трех на конке. На остановке кондуктор крикнул: «Кузнецкий Мост!» – «И вецные французы!» – добавила я. Раздался смех пассажиров, оглядывались – взглянуть на младенца, цитировавшего «Горе от ума».
Еще из маминого дневника: мы (пять лет и три года) играем – Муся продает, я покупаю.
– Пацём? – спрашивает Ася.
Муся: Я – задаром продаю!
Марина росла, как растет молодой дубок.
Андрюша (наш сводный брат, старше Муси на два года) был выше ее, но она с ним справляется, она сильная. (В пылу драк каждый из нас имеет свою специальность: Андрюша «щипается», Муся кусается, а я царапаюсь.)
Муся хвасталась уменьями, недоступными Андрюше и мне: складывать язык трубочкой, шевелить ушами и разводить веером и двигать по желанию пальцами на ногах. Мы очень старались, не выходило, смотрели на Мусю с почтением и завистью.
Детская. Вечер. Нас троих одевают куда-то, к кому-то, Мусины русые волосы распущены, чья-то рука их связывает лентой. Ее светлые зеленые глаза, с немного высокомерным взглядом, блестят – она сейчас будет дразнить или что-то выдумывает. Но сейчас – некогда. Обе наши головы нетерпеливо, как кони от мух, отмахиваются от надеваемых на нас кружевных, больших, по плечи, крахмальных воротничков, нашей муки. Андрюша уже готов. На нем коричневый костюмчик, а на мягком поясе – фарфоровая пряжка с нарисованной головкой маркизы. Он очень хорош. Я любуюсь его большими карими глазами, круглыми бровками. Но Муся, лицо которой я не могу воспринять отдельно от себя, как воспринимаю Андрюшино, – родней, нужнее, неотъемлемее: это сама я, мы.
Другой вечер – в музыкальной школе В.Ю. Зограф-Плаксиной в Мерзляковском переулке. В ученическом концерте выступила учившаяся там Муся. Ей было семь лет. Мать учила ее с шести или пяти: рука была большая, способности же ее были – праздник для мамы, страстного музыканта и прекрасной пианистки. Детство наше полно музыкой. У себя на антресолях мы засыпали под мамину игру, доносившуюся снизу, из залы, игру блестящую и полную музыкальной страсти. Всю классику мы, выросши, узнавали как «мамино» – «это мама играла». Бетховен, Моцарт, Гайдн, Шуман, Шопен, Григ… Под их звуки мы уходили в сон.
И вот – первое выступление Муси! Когда я увидела ее на эстраде, с распущенными по плечам русыми волосами, собранными надо лбом, под бант, в платье в мелкую зеленую, черную и белую клеточку, со спокойным, как будто ленивым достоинством сидевшую, как взрослая, за роялем и, не обращая внимания на зал, глядевшую на клавиши; когда я услыхала ее игру и всеобщую похвалу ей – сердце раскрылось такой нежностью к старшей подруге игр, так часто кончавшихся дракой, что я иначе не могу назвать мое чувство в тот вечер, как состоянием влюбленности.
Я никого, кроме нее, не видела. Я не сводила с нее глаз. Я не понимала, как до сих пор не видела ее такой, не восхищалась и не гордилась ею. Старшие потом говорили, что, равнодушная к залу, чувствуя только рояль и себя, она начала было привычно считать вслух: «…раз и, два и» – но, увидев знаки Валентины Юрьевны или мамы, стала играть без счета.
Дома, ночью, я помню ее всё такую же: широкое, высоколобое родное лицо, глаза – цвета крыжовника, победные и немного насмешливые.
Я не знала, чем выразить нежность и как удержать ее в грубости детских буден, ссор и всего, что придет завтра. Это завтра пришло. Тот вечер – в сердце каким-то цветением радости…
Мы идем – няня и я – по Патриаршим прудам. Справа – пруд за изгородью. У няни в руках оловянная птичка. Она купила ее своим племянникам Коле и Ване. Боль расставания с птичкой еще сильнее от безысходности: хотеть ее себе, когда Коля и Ваня ждут ее, – нельзя. Тусклый блеск олова, очертания птицы томят меня нестерпимо! Няня меня уложит и унесет птичку – им…
С Мусей и няней я сижу в их детской у стола под висячей лампой с большим плоским, снизу белым, кругом. Мы перелистываем картонные листы книги, перерезанной на три части; собираем странное существо с головой, например, гуся, туловищем почтальона с сумкой и ногами девочки в башмачках, или – голова мальчика, туловище птицы, лапы кошки. Сочетаний было множество, интересу не было конца и восхищению, как ловко и точно были пригнаны очертания фигур друг к другу.
Источник